То, что мы сказали, относится и к реалистам, и к символистам. Деревянные аллегории лихого, «новатора», уснащенные самыми дешевыми и простейшими риторическими фигурами, подчинятся схеме нашей так же хорошо, как и сложнейшие анаколуфы Тютчева.
Совершенно ясно, что без одного из указанных нами элементов речение просто перестанет существовать. Оно не сможет возникнуть. – Чего же стоит тогда приведенная нами формула «футуризма»? И что же она после всего этого? – Она есть всего на всего чисто обывательское рассуждение, ничуть не теоретическое. Просто-напросто она значит, что реалисты обращали все свое внимание на содержание (и как это плоско и не глубоко!), символисты делили свои пристрастия поровну меж содержанием и формой, а «футуристам» нравится форма. Теперь, освобожденная от своих quasi-научных и quasi-теоретических обрамлений и лишенная всякой торжественности, формула эта предстает нам, как простейший пустяк. Теперь очень ясно, что это сболтнуто так себе, чтобы запугать и запутать неопытного читателя. Формула эта, по существу своему, глубоко не верна, – указывает на незнакомство ее автора с творениями тех, о ком он говорит, и его совершенное им непонимание ни реализма, ни символизма, ни нового искусства (имя – ad libitum). Реалисты знали и любили форму (об уродливых проявлениях реализма в роде Надсона и Золя говорить нечего), символисты весьма мало заботились о содержании, определяя нарочито его отдаленно и туманно. Если бы «футуризм» отрицал содержание, мы не слыхали бы такого гимна контенуальным завоеванием мира.
Вот и все. Чего же стоят «теоретики», выступающие перед нами с таким умственным багажом и такой культурой.
Э. П. Бик
«Очарования земли»
Тот род поэзии, что принято называть лирическим, может, вероятно, заключать в себе произвольное количество отклонений от главенствующего своего течения. Но как ни будем мы разбивать его, ранее всего он разобьется на: 1) лирику эротическую и 2) лирику философскую. Вторая модификация будет всегда полней, интересней, поэтичней первой. Это, конечно, само собою уразумеется, как только мы обратим внимание на свободу и освобождение художника в лирике философской и на обратные движения поэтической энергии в лирике эротической. – Что касается описательной поэзии, то понятно, что лучшие ее образцы колеблются между первым и вторым родом, указанными нами. Может быть, достаточно вспомнить Верлэна и его «Sagesse» для этого. Если очарования земли суть только легкий и сладостный покров, обманно простершийся над существенным адом земли, то понятие земли, как чистого отражения, переведет нас в другую плоскость. И та сила, что сделала земные вещи лишь отражением вещей противоположных, явится нам, как сила земной фантастики. Умысел должен присутствовать во всем существующем, – присутствуя здесь, он облачается в формы, гибельные для поэзии, но спасительные для нашего темперамента человечности. С другой стороны мы никак не сможем отказать поэзии в неизбежной, определенной ее человечности. Теперь фантазм природы, формально избегая поэтических форм и опровергая их, существенно притечет к ним, благодаря своей природе. То-есть – умысел поэтической формы привлечет к себе симметричный умысел природы. Так появится перед нами точка, где пересечение двух этих умыслов создаст исходную точку человечности, направленной на создание поэтически-непреложных. форм.
К этому роду поэзии должны отнести мы триолеты Феодора Сологуба «Очарования Земли»[14].
С. Саргин
Вячеслав Иванов и лирика
В России не так много говорили о лирике. В книге своей «По звездам» Вячеслав Иванов посвятил ей-шесть страничек. Мы не привержены к этой книге: мы не находим ее ни верной, ни элементарно правдивой. Мы говорим о ней почти по обязанности.
Вот положения Вяч. Иванова: два голоса к поэту-лирику – «познай самого себя» и «предайся музыке». – Тут автор довольно удачно избегает опасности что-нибудь сказать, – первое положение в данном случае совершенно пусто, ибо с неменьшим правом может быть выставлено, как голос к комми по продаже швейных машин; второе, так тяжело отзывающее всегдашней кокетерией и фюмизмом модернистов, просто пошло, ибо: если мы поймем здесь «музыку» как музыкально-дионисийскую (да простит нам читатель!) стихию, то оба голоса превращаются в надпись на вокзале: «часы по петербургскому времен и», – если же поймем ее за то, что сделали Лист, Бах, Вагнер, то еще худшее нас ожидает горе, – мы перестаем понимать о чем мы говорим. Некто предался музыке в ее самом внутреннем значении, – стал ли он лириком? – нет, конечно, ибо музыка есть великая синекдоха, посредство; да и далее: ее и самое сокровенное – есть технический пафос такого-то.