Подростком я спросила маму, как они с отцом отреагировали, узнав, что им разрешат усыновить нас с Патриком. Мама ответила, что они терпеливо ждали письма с подтверждением о разрешении. Когда наконец они его получили, то выяснилось, что ребенок не один, их будет двое: восьмилетняя девочка и ее брат, которому почти исполнилось два года. Мама сказала, что когда отец об этом узнал, то ушел в лес на два дня. Сама она сразу сообщила о своем согласии агентству по усыновлению, хотя была немного обеспокоена реакцией Стуре. Когда он вернулся домой, к маме, и увидел, как она взволнованна, то ему ничего не оставалось, как согласиться. Стуре любит говорить, что если бы маме предложили пятерых детей, она взяла бы их всех – и при этом он совершенно серьезен.
Мне нравится это – то, что мама готова была усыновить целую футбольную команду, если бы у нее был выбор: либо много детей, либо ни одного.
Мама призналась мне, что никогда не простила бы себе, если бы разлучила брата и сестру. А если бы они со Стуре отвергли это предложение, как знать, может быть, им никогда больше не предложили бы взять ребенка.
Внезапно, читая эти документы, я чувствую, как в сердце будто бы вонзается кинжал: я прочла то, к чему не была готова.
Я многого не помню, но знаю: то, что наша биологическая мать издевалась над нами, – неправда. Да, люди были к нам жестоки, но я не помню, чтобы когда-нибудь среди них была и мама. Да, о нас не заботились. По шведским стандартам, уличные дети вообще не получают надлежащей заботы и внимания, даже если у них хорошие родители. Но я совершенно не согласна с тем, что говорится в письме дальше – что я заявила, будто бы моя мать «сумасшедшая». Я знаю, что сказала так, потому что этого от меня ждали. Я никогда не считала маму не такой, как все, – но как знать, может быть, так и было. В детстве бывает трудно отличить странные вещи от обычных. Я всегда любила ее и сейчас люблю – и мне больно читать эти строки, потому что я знаю, через что мы прошли. Кто бы не сошел с ума, если бы был вынужден каждый божий день бороться за жизнь?
Я откладываю документы об усыновлении и начинаю перебирать стопку старых чеков, корешков от авиабилетов и счетов из отелей, которые мама хранила с тех самых пор, как они с отцом ездили в Бразилию за мной и моим братом. Я ищу какие-то зацепки, которые позволили бы мне отыскать мой приют, мою биологическую мать и мой квартал. Я перевожу один чек за другим: чек из аптеки, где мама с папой покупали лекарства для Патрика, чек за одежду, что они нам купили, а также чеки из ресторанов. Сан-Паулу – большой город, в деловом центре которого и так называемых фавелах[1] живет более двадцати двух миллионов человек. Но найти ту фавелу, где жили мы, кажется непосильной задачей. Среди всех этих чеков и счетов я нахожу белый листок бумаги, слегка смятый и сложенный пополам. Я разворачиваю его. В левом углу – марка с изображением дворика в Сан-Паулу. Я узнаю почерк Лилианн – в самом низу торопливым почерком написано всего несколько слов обо мне: «Кристина не хочет так жить».
Неужели я так сказала? Внезапно я понимаю, что если бы кто-нибудь рассказал об этом Лилианн и Стуре, они, в свою очередь, могли бы передать мои слова Петронилии, моей биологической матери. Я ощущаю невероятную тяжесть в груди. После всего того, через что мы прошли вместе с моей биологической матерью, после всей той любви, что она дала мне, власти Бразилии могли сказать ей, что я добровольно решила оставить ее, тогда как в действительности у меня фактически не было выбора.