Однажды наш сын, у которого уже произошла ломка голоса, видит крошечный белый цветок – подснежник. Мы вынуждены ждать еще три года, пока земля не покроется нарциссами желтого цвета – любимого цвета Беатрис. Затем мы возвращаемся в Париж.
*
Ничего не изменилось. Я снова был на своей больничной койке. Однажды мне показалось, что я заметил Ренье, который пришел в мою комнату, плача. Плакал ли он по мне, по себе или из-за всех этих ужасных вещей, которые происходили с нами? Я так никогда и не узнал – он больше не возвращался.
*
Подробности той аварии возвращаются ко мне.
Что это за мужчина, который похищает Беатрис и увозит ее в замок?
Моя кузина Катрин знакомит меня с двумя исследователями. Они оба худощавы и опечалены до глубины души. Они разработали сложную электронную систему, предназначенную для восстановления клеток костного мозга. Они принесли только часть системы, которая восстанавливает пятки и ступни.
Я хочу немедленно опробовать ее. Они надевают на мою левую пятку белую пластиковую форму. От нее отходит куча проводов, которые они быстро подсоединяют к коробке, похожей на зарядное устройство для аккумулятора. Когда все готово, они ждут моего сигнала. Мне нечего терять. «Приступайте!» – говорю я.
Сначала я не чувствую ничего, затем ощущаю легкое покалывание. Оно усиливается, появляется чувство жжения, потом становится еще хуже – жгучая боль. Как раз когда я чувствую запах горелого мяса, они отключают проводки. Исследователи убирают форму в коробку. Молодая женщина массирует мою пятку с использованием зеленоватой мази. Никто не говорит ни слова. Моя кузина Катрин ошеломлена. Один из пальцев на ноге дергается. Через минуту я могу сгибать все пять пальцев и вращать ступней.
Это чудо!
– Почему же никто не знает о Вашей методике?
– Мы на экспериментальной фазе, – говорит молодая женщина исследователь. – Прототип для парализованных ещё не полностью завершён, но мы должны представить его больничному совету в Париже в течение полутора-двух месяцев.
*
Шло время. Я сказал Беатрис, что обеспокоен отсутствием известий от исследователей. Запасшись терпением, она выведала у меня информацию о том, что я встречался с двумя людьми при посредничестве Катрин. Она вернулась на следующий день и сказала, что Катрин не знает, о ком я говорил.
Я покраснел как в детстве, когда был пойман на лжи. Я не мог дышать. Беатрис пыталась успокоить меня, говоря, что она обсудит всё это с Катрин.
*
Тем вечером медсестра объяснила, что они изменили моё лечение и увеличили дозу прозака[44].
На следующее утро пробуждение было тяжёлым, я чувствовал онемение во всем теле. Даже левая нога больше не слушается.
Беатрис пыталась пробудить мой интерес рассказами историй про семью, чтением газет, переключением каналов на больничном телевидении, но всё было бесполезно.
*
Однажды вечером я пробуждаюсь от своего летаргического сна, увидев по телевизору двух исследователей, горячо спорящих о чем-то; я не сразу понимаю, о чем они говорят. Кажется, передача идет не в прямом эфире, словно вместо обычной передачи показывают видео. Исследователи кажутся еще худощавее, чем прежде. Они выступают с критикой отдела управления парижскими больницами, которое запрещает им говорить. Я пытаюсь получить копию видео у сестры-хозяйки. Она делает вид, что не понимает меня. Хотя мне это не приснилось. Санитар подтверждает мои слова. Он сам только что видел их по телевизору.
Сегодня дозы лекарств снова увеличились. Периоды ясного сознания становятся всё короче.
Исследователи могли исцелить нас, всех нас, кто лежал здесь, дышащих через трубку в трахее, стонущих. Все эти люди, которые вынуждены проводить месяцы в больнице, были бы снова свободны.
Однажды ночью мне стало тяжело дышать. Кислород из аппарата искусственной вентиляции лёгких не проходит через трахею. Нажав на звонок головой, я вызываю медсестру. Никто не приходит. Я продолжаю звонить. Это бесполезно. Я начинаю задыхаться.
Я теряю сознание. Когда я открываю глаза, за окном ранний рассвет – через час будет смена персонала. Я просто должен был продержаться до прихода санитара. Он входит в комнату, сразу бросается ко мне, немедленно понимает, что произошло, и восстанавливает поток кислорода.
Я сплю весь день. Ночью на соседнюю кровать кладут молодую женщину с чёрными волосами. Она кричит в агонии. Кажется, у неё нет ног. Ей делают инъекцию, чтобы упокоить. Свет то зажигается, то гаснет в разных концах палаты. Зажигается первая лампа. Лампы вокруг продолжают зажигаться и гаснуть. Моя лампа гаснет и игра заканчивается.
Я проверяю оборудование, аппарат искусственной вентиляции легких все еще работает. Должно быть, он включен в отдельную розетку. Но молодая женщина с черными волосами и два других пациента мертвы. Это не должно выйти за пределы этого больничного крыла. Я не могу избавиться от чувства, что я жертва заговора. Я чувствую вину каждый раз, когда медперсонал замолкает в моем присутствии. Кажется, что, пусть ненамеренно, я представляю для них угрозу. Они избавились от исследователей, так что теперь я единственный оставшийся свидетель.
Я использовал компьютер, который мой друг настроил для меня, чтобы написать сообщение Беа. Два часа спустя, абсолютно измотанный, я окончил призыв о помощи. Я заснул. На удивление, я спал очень спокойно. Приехала Беа. Я сказал ей, чтобы она взяла дискету с собой и прочитала за пределами больницы, иначе ее могут поймать. Прошел день. Я начал сомневаться, были ли у меня причины для беспокойства. Я задремал.
*
Оглушительный шум будит меня после обеда. Я слышу топот, крики, приказы, грохот передвигаемой мебели, даже, кажется, треск пулемета. Дверь с силой распахивается, в палату врывается отряд и занимает позиции вокруг моей кровати. На всех них нет обмундирования. Всем им, по меньшей мере, по шестьдесят лет.
Последним входит мой тесть. Как бывший префект, он смог быстро принять меры, чтобы защитить меня и позвать коллег из национальной полиции.
*
Беатрис была там. Она рассказывала мне о детях.
*
Мой тесть расставляет людей в коридоре и моей палате. Начинается борьба. Его люди держатся стойко. Посчитав, что так будет безопаснее, они поднимают меня на вершину дуба в саду и кладут меня в гамак. На крыше больницы засели снайперы, и они ранят одного из моих защитников перед тем, как их достает граната. Уже некоторое время прибывают группы журналистов, и теперь они окружили поле боя. По микрофону я объясняю, что происходит, и звоню премьер-министру, чтобы он выступил посредником в переговорах. Он приезжает с огромной свитой и приказывает всем прекратить стрельбу. Я требую, чтобы исследователям дали шанс оперировать меня. Выходит международное обращение. Несколько дней спустя появляется молодая женщина-исследователь, она неузнаваема в темных очках и с окрашенными волосами. Ее поднимают на дуб вместе с ее оборудованием. Она слаба. Снова начинаются стычки, пока она проверяет розетку, выделенную для нее в больнице. Вся дрожа, она заканчивает подключать провода уже после наступления темноты. Вспышки освещают сцену. Перед тем, как она включает аппарат, я целую моего тестя, благодарю его и прошу присмотреть за Беатрис и детьми.
Молодая женщина тянет за рычаг, и я закрываю глаза... Ничего. Ничего не происходит. Потом внезапно появляется ослепительный шар из искр. Я теряю сознание.
*
Я неподвижно лежал в своей больничной кровати. Беатрис была там, она рассказывала мне о детях. Я разрыдался так сильно, что начал задыхаться. Беатрис спросила, болит ли у меня что-нибудь. «Боюсь, у меня нет ответа на твое сообщение, – сказала она, – я что-то сделала не так с компьютером и все стерла с дискеты».
В этот момент все развалилось на кусочки. Я оказался в полной тишине. В конце концов, однажды ночью, снедаемый чувством вины, не в состоянии принять собственное состояние, напуганный подступающим безумием, я решил покончить с собой. Но парализованному трудно совершить самоубийство. Я умудрился обернуть вокруг шеи кислородную трубку, закинул голову назад и потерял сознание. Я проснулся от яркого света. Медсестры, вызванные сигналом тревоги от оборудования, заново подключили меня к аппарату, как будто ничего не случилось. Потом началась настоящая тишина.