Как управлять снегоходом, профессор понял довольно быстро. Теперь машина двигалась ровнее, мягко подпрыгивая на волнообразных наплывах льда, как небольшое судёнышко, идущее собственным заранее определённым курсом. Уоррен направлялся к побережью.
Скорость многократно усиливала холод, но риск заболеть был сейчас последним, что заботило профессора. Крепко сжимая руль в этом лишённом препятствий мире, он чувствовал ветер свободы, той эфемерной свободы, которую порождает в людях бесконечность горизонтов, морей и пустынь, – хотя порой и её хватает, чтобы удовлетворить жажду странствий.
Но свобода Уоррена была совсем другой, чудовищной, – свободой самому определить время своей смерти.
Вдруг снегоход на полной скорости налетел на кочку, потерял управление и завалился на бок, отбросив водителя на несколько метров. Пропеллер лупил по льду, с каждым ударом прорубая его всё глубже и разбрасывая во все стороны осколки размером с кирпич.
Еле-еле поднявшись, Уоррен двинулся к машине. Из двигателя вилась тонкая струйка дыма, стелившаяся по самой земле. А ведь судьба едва не сыграла со мной дурную шутку, подумал он. По лицу скользнула улыбка. Ветер пах бензином и горелым маслом.
Профессор был рад, что до самого конца сохранил способность улыбаться.
Теперь, когда снегоход вышел из строя, он решил продолжать путь пешком. Его ждал океан. У океана он был когда-то счастлив. Безгранично счастлив. Теперь у него наконец появился план: дойти до океана, сесть и ждать. Лёд на побережье такой же голубой, как вода вокруг. Где-то тут, вспомнил он, есть арка, самой природой сложенная из голубого льда, – он видел её однажды, когда ездил с Алексом на замеры. Но лёд не склонен держать форму, он изменчив и непостоянен, словно человеческие эмоции, и, может, этой арки, этой прекрасной изящной арки нет и в помине.
Алекс оказался неплохим парнем, но видеть его было для Уоррена мучительно. Каждый раз, глядя на юного ассистента, он приходил в смятение, понимая, что думает о Джеке. Не то чтобы Алекс напоминал ему сына: они были слишком разными со всех точек зрения. Но профессора ужасно беспокоило, как часто у него возникает постыдная мысль: Алекс жив, а его сын – нет.
Уоррен остановился, чтобы отдышаться. Он не привык долго ходить, да ещё при столь низкой температуре и столь сильном ветре. Небо давило всё сильнее, на время прогнав даже эфемерное чувство свободы. А его настоящая свобода теперь больше напоминала приговор.
Профессор пошарил во внутреннем кармане куртки и достал то, что искал: фотографию молодого человека в форме – улыбчивого, уверенного в себе. Таким Джек был всегда, с самого детства, несмотря на раннюю, не по годам взрослость, вечные отлучки отца и безучастность матери. Его сила духа, его воля росли день ото дня, словно были частями тела, вроде костей или мышц. Он улыбался, уверенный в себе и в своём будущем. Тогда ни он, ни кто-либо ещё не мог бы представить, что ровно через месяц после той фотографии его тело будет разорвано взрывом в каком-то богом забытом уголке Тихого океана и не останется даже клочка, который можно было бы положить в гроб.
Теперь о Джеке напоминали только фотография во внутреннем кармане куртки, немного одежды в шкафу да свёрнутый флаг, а Алекс мог греться у печки, попивать кофе и думать, что будущее – это пустая страница, на которой ему ещё предстоит что-нибудь написать.
Нет, дело вовсе не в Алексе. Дело в нём самом, в Уоррене, в его неспособности отказаться от этих постыдных мыслей.
Наконец профессор добрался до края утёса – ледяного обрыва, ниспадавшего прямо в океан, – и ужасно обрадовался, увидев вдалеке, чуть левее, ту естественную арку. Она была ярко-голубой, цвета весеннего неба – будто на лёд пролили краску.
В отличие от Алекса, Уоррену свет нравился. Вот только иногда у него возникало ощущение, что его разум и мысли застряли где-то посреди вечной тьмы, до боли напоминавшей полярную ночь, или на старом заброшенном чердаке. Может, Алекс Тайн счёл бы это место даже более подходящим для сна, чем комната без окон, в которой он жил в Бостоне: ни единый луч так раздражавшего Алекса света не прорезал мысли Роберта Уоррена. Разум профессора был слеп.
Время от времени Уоррен спрашивал себя, когда же именно погас свет в его голове, в какой момент захлопнулись двери и всё погрузилось в глубочайшую тьму. Это случилось где-то на полпути между сиянием, испускаемым бесконечно малыми частицами, которым он сам помог появиться на свет, и телеграммой о смерти Джека. Где-то там, между этими двумя событиями…