“Гальдра Асагримм, адепт Лоорэ, была лишена ученой степени и удалена из Долины Адемика в Аустеру 514 года за несоответствие своему высокому званию преподавателя и взращивание ложных идей среди учеников”.
Что?..
Я перечитала отрывок из лекции. Серьезно? Женщину, рассуждающую о любви к познанию, выгнали из Долины как недостаточно пригодную для преподавания? Отбор в учителя настолько жесткий, что несоответствия в знаниях там случиться не могло. Если перечислять все философские школы, которые в Адемике когда-либо существовали, это займет всю оставшуюся ночь. Для Долины Магов ценно все, что можно назвать словом “идея”. Пусть даже кому-то она показалась ложной. Степеней и званий там лишают за совсем другие проступки! Кому и чем могли повредить очередные безобидные рассуждения?
Или они не были безобидными?..
Я перечитала текст в третий раз. Прямо-таки руководство для влюбленного юноши. Причем неважно, в женщину или в науку. В лекциях адептов Нэль, будущего военного резерва Адемики – за который Тан-Глэйд готов отдавать едва ли не полказны каждый год, лишь бы соседи не перекупили – гораздо больше двусмысленностей. Немудрено ведь зазнаться при такой-то славе…
Что-то важное я тут упускаю, как пить дать. Что-то такое, что мой умишко не в силах даже обозреть, не то, что переварить.
Небо все пело, разбрасывая по заснеженным скалам свои сияющие шали. Прибивай меня к земле сознанием моего ничтожества, злорадно хохочущий разум. У тебя на это целая ночь.
Глава 17
Небо над скалами серебрилось рассветом. У меня болели глаза, и нежное утреннее небо казалось им мучительной насмешкой. Святоша точно найдет немало причин для веселья днем, когда я буду расплачиваться усталостью и болью во всем теле за свое упрямство, но что уж тут поделать. Мне не жалко.
Утро обещало быть величественно спокойным. Никакого тумана, никаких призраков меж скалами. Никто не собирался тревожить мой и без того измученный бесполезным ночным бдением ум. Виновника я даже не попыталась разбудить в его смену — пусть отдохнет. В конце концов, кто сказал, что не усталость — причина его странных видений? Может, пугающая загадка сама собой разрешится, если дать ему выспаться. Усталость иногда такое делает с людьми...
Здесь, в пределах Аутерскаа, было царство зимы. Тут ей не приходилось тревожиться о том, как выгнать назойливую осень и как оттянуть неминуемый приход торжествующей весны с ее шумными капелями и кошачьими хоралами. А потому и хмурилась зима редко, все больше стремясь явить себя с лучшей стороны.
И неудивительно, ведь в обжитых землях ее и впрямь не очень-то любят, так чего же красоваться? Россыпью холодных бриллиантов не соблазнишь того, кто мечтает о мягкости травы под босыми ногами и легкой охоте без риска проснуться в лесу с отмерзшими напрочь пальцами...
В общем, мысли мои окончательно утратили связь с действительностью, жалея несчастную зиму с ее никем не оцененными достоинствами. Ну, а о чем еще думать в эти часы? О том, как объяснить Святоше, что башня у него и впрямь малость дала крен? Или о том, что мы будем делать, если станет еще хуже? Как тут быть? Я подбросила остатки дров в ласкавшийся ко мне костер. Точно кот, право слово, жаль только, что не погладить. Жил один такой блохастый в “Бревноликой Стерве”, почти каждое утро приходил ко мне за корками... пока Гведалин шутки ради не налил ему своей водицы.
Кота тогда было жаль, но себя все же было бы куда жальче, если бы я, вздумавшая лезть в глаза пьяному торговцу порченым счастьем, схлопотала бы “по заслугам” от его молодцов. Я вздохнула. Пора было заняться завтраком. Святоша никогда не догадывается приготовить еду заранее, стоя на утреннем карауле — если не попросить, конечно. Я потянулась к котелку, раздумывая, пустить остатки травяного запаса на отвар сейчас или поберечь на обратный путь.
И тут странный, высокий женский голос раздался откуда-то сверху, со скал, выводя залихватски-тревожную песню. Знакомо... точь-в-точь такой же крик я слышала в ненастном мраке перед тем, как потеряться и угодить к гоблинам. “Ку-ку, где ты? А? Где ты?”. Мне стало жутко, несмотря на вступавший в свои права рассвет. “Ау-у!” — позвало неведомое и засмеялось. Меня прошиб холодный пот, и я кинулась будить Святошу. Много усилий не потребовалось: стоило мне коснуться его, и он тут же сел на своем одеяле. Глаза, правда, открыл мгновением позже.
— Так. Я выспался, а вокруг светло. Ты совсем...
Я шикнула на него и зажала ему рот. Смех на скалах повторился, и было так очевидно, что человеческое существо издавать подобные звуки не может, что волосы у меня на голове зашевелились. То, что сначала можно было назвать хихиканьем — хоть и мерзким неимоверно — теперь перешло в безумный хохот, бесконечно умножаемый эхом. А потом смолкло.
Святоша убрал мою холодную руку от своего лица и спокойно спросил:
— Штаны как, переменить не хочешь?
— Иди ты!
— Успокойся. До сих пор это — чем бы оно ни было — близко не подходило, так что...
— То есть, ты его уже слышал?
— Ну да. Теперь я, во всяком случае, знаю, что оно мне не мерещилось, — признал Святоша с явным облегчением. — Твоя затея удалась. Можешь задирать нос.
Я испытала двойственное чувство: с одной стороны, волосы на голове все еще шевелились — и ощутимо — с другой же у нас одной вероятной бедой в лице сбрендившего Святоши стало меньше. Все мое существо сейчас ясно осознавало только одно: идти в ту сторону, откуда раздается этот противный смех, мне совершенно не хочется. А придется ведь.
Я застонала и отшвырнула ни в чем не повинный котелок ногой.
— Почему ты раньше про это не рассказал?
— Судя по твоему лицу, я правильно сделал. Не бузи. Сама хотела рассвет встретить, никто не заставлял.
— Что-то случилось?..
Мы со Святошей обернулись к полусонному Басху, которого, похоже, именно наша перепалка и разбудила. Впрочем, все равно было уже пора.
— Ничего, — сказал Святоша, поднимаясь с одеяла и сворачивая его. — Горы сходят с ума и пытаются свести нас.
Я возмутилась:
— Жуть же! А если за нами следит какая-нибудь нечисть, мечтая, к примеру, сожрать?
Изумрудные щелочки Басха попытались сосредоточиться на мне. Ничего не вышло, и он перевел взгляд на Святошу:
— О чем она?
— О странном смехе, который тут по утрам слышно, — отозвался Святоша.
— Мне повезло, наверное, — сказал Басх задумчиво. — Ни разу не слышал. И не услышу, надеюсь.
Больше этим утром не случилось ничего примечательного. Оно тихо перешло в тяжелый и муторный для меня день: как и ожидалось, ночное бдение аукнулось мне тяжестью во всем теле и способностью неприятно ощущать каждую мышцу. Я совершала наш привычный марш-бросок, стиснув зубы, чтобы не давать Святоше поводов для шуток. Впрочем, скрывать от него подобные вещи было бесполезно, и он развлекался тем, что выманивал у меня части поклажи, чтобы переложить их на Басха, снаряженного, по его мнению, чересчур легко. Медленно, но верно “господин историк” из отчужденного “клиента” превращался в обычного спутника, но недовольства этим он не выражал. Скорее наоборот: его твердокаменные черты стали более подвижными, а заострившееся от усталости лицо стала чаще посещать сдержанная улыбка. В общем, за время путешествия он сильно растерял свой лоск, но это отчего-то совсем его не испортило, напротив...
Статуя стала живым человеком, и на этого человека хотелось смотреть куда больше. Жажда телесного общения, которую вызывала во мне его непривычная красота, оборачивалась теперь кое-чем еще менее приятным. Трепещущей где-то за ребрами искоркой, которая заставляет кровь бежать чуть быстрее и творит румянец, который сейчас так легко объяснить морозом — и спасибо Небу за это...