Кажется, у меня от воспоминаний даже слезу вышибло.
– Товарищ лейтенант, вам плохо? – испуганно проворковала девушка санинструктор.
– Все хорошо уже, – я вытер лицо рукой.
– У вас такое лицо было, сначала доброе, а потом как-то замерло резко, – девушка казалась напуганной.
– Просто задумался немного. Извините, если напугал, я не хотел. Правда, – я попытался улыбнуться, но выходило с трудом.
– Надо рану обработать, Андрей Ильич приказал как следует осмотреть. Освещения никакого, видит он уже неважно, вот и просил поглядеть, нет ли воспаления.
– Смотрите, чего уж там, – кивнул со вздохом я и повернулся спиной к Светланке.
Да, присохшие бинты – это что-то. Фурацелинчику, да хотя бы соляной раствор, что ли, придумали. Как же больно-то. Заорать не получилось, во рту было одеяло. Зубы, думал, сломаю, так сжал, что аж в глазах потемнело. Потом вспомнил наказ тренера: болит рука, ударься ногой. Выплюнул одеяло и закусил губу. По подбородку потекла теплая струйка, во рту появился вкус крови. Ну что у меня все с перебором-то выходит? Чуть губу не откусил, аж забыл, что мне бинты отрывают.
Внезапно раздавшийся знакомый голос заставил вынырнуть из мыслей о вечном.
– Командир, звал?
– Саня, ты? – хрипло выдохнул я.
– Ага, ты как? – голос Зимина был чуток настороженным.
– Да как видишь, гансам не пожелаешь. Как ребята? Как ты сам?
– Да ничего, раны нам почистили, замотали, кому надо было. Все отдыхают. Я связался с Ленинградом, нам повезло.
– Чего такое? – встрепенулся я.
– Наш генерал там, – загадочно произнес Саня.
– Да ладно! И чего?
– Сначала матерился, когда я про тебя рассказал, потом успокоился и велел ждать машину.
– Вот увидишь, сам прибежит. Любит он на меня поорать, особенно в медсанбате.
– Ну, не равнодушен он к тебе, что поделаешь?
– Это точно. А-а-а! – заорал я.
– Ты чего, охренел, что ли, командир? Я же чуть головой потолок не проткнул, – Зимин подпрыгнул от моего внезапного вскрика.
– Зимин, вали на хрен отсюда. Придет машина, доложишь, – прошипел я от дикой боли, резанувшей по телу тупой бритвой. Чего там сделало мое «солнышко», не знаю, но боль была страшная.
– Товарищ санинструктор, я вас напугал? – Девушка стояла в сторонке, боясь приблизиться ко мне. Вот дурень, напугал деваху. – Извините, не сдержался.
– Это вы меня простите, безрукую, – всхлипнула девица.
– Да вы что, Светлана, вы же мне эту дырку не делали, не надо себя винить. Уж кому-кому, но не вам себя виноватой считать.
– Я продолжу? – чуть уверенней спросила Света.
– Давайте, – я снова закусил прокушенную губу.
Дальше было легче, видно, боль была оттого, что Света оторвала последний слой бинта. Теперь она чем-то смазывала рану. Еще чуток потерпел, когда чистила, но так, уже без потери сознания. Раньше меня всегда вырубало от этого.
– Почти все, смажу сейчас царапины и сделаю укол.
Я лежал и тупо ждал, когда она закончит, хотелось быстрее лечь на спину и еще раз увидеть ее лицо. Вот наконец она разрешила мне это сделать, предварительно вынув шприц из моей многострадальной задницы.
– Давно вы на фронте, Светлана?
– Третий месяц уже, – тяжело вздохнув, ответила та.
– Не страшно? Войнища-то какая идет. Мертвые, крови-то – море целое.
– Страшно было дома, здесь легче.
– Да? – удивился я. – А где дом-то у вас?
– Ленинградская я. Такое у нас зимой было, словами не передать…
– Бывал я у вас, осенью, уже тогда тяжко было. Как зиму пережили, даже не представляю.
– Вы служили в Ленинграде? – как-то радостно спросила Светлана.
– Лечился, в госпитале лежал. Точнее сбежал оттуда, как только смог. Потом немного пожил, пока рана зажила, и опять на фронт.
– А я в институт поступила, после школы. Год проучилась, война началась.
– Кем хотите стать? Если не секрет.