Она пробормотала себе под нос что‐то насчет того, как он «слушает и никуда не уходит», но все же воспользовалась и тем и другим.
– Неужели у всех девочек такой скверный характер? – крикнул он, не услышав ее ответа.
– Неужели у всех слепцов такой острый нюх? – завопила она.
– Я не знаю других слепцов. Но ничего не могу поделать с тем, что слышу и чую запахи острее, чем другие люди.
– Ха. Но пахнет от тебя не лучше, чем от других. – Она соврала.
Пахло от него очень приятно. Медом, и торфом, и корой хвойных деревьев, что росли у его пещеры. От него пахло чистотой. Ей казалось странным, что человек может быть таким чистым. Это было почти так же странно, как и его имя. От ее братьев пахло совсем не приятно. Всегда. Мать вечно уговаривала их вымыться, но они никогда толком не справлялись с этой задачей. От этой мысли ей стало больно.
– У тебя изменилось дыхание. Все в порядке? – спросил он.
– Ты слышишь, как я дышу? – охнула она.
– Да… тебе все еще нехорошо?
– Я ведь сказала, Хёд, что мне нужно побыть одной, – прошептала она, но он и это услышал.
И мгновенно оказался рядом. Он опустился возле нее на колени, прижал ладони к ее щекам, проверяя, не спал ли жар.
– Я в порядке, – сказала она. – Я хорошо себя чувствую.
– Жара нет, – согласился он. – Ты закончила?
– Что… разве ты сам не знаешь? – бросила она.
– Только ты сама это знаешь, – мягко отвечал он. – Я не слышу твоих мыслей. Но хотел бы.
– Я извела все мыло, а твоя фляга пуста, – сказала она, стараясь не выдавать свое раздражение.
Душа у нее болела, но в придачу к этому по телу разливался ужас. Она больше не чувствовала усталости. Больше не могла спать дни напролет, а значит, ничто теперь не могло отвлечь ее от горькой правды. Она потерялась. Осталась одна. И ей совершенно некуда было идти.
– Ходить можешь? – спросил он, как в тот первый раз, на пляже.
– Да. – Но она даже не попыталась встать. – Хёд?
– Что?
– Я не хотела просыпаться. Я хотела бы снова заснуть.
– Знаю… но птенцу нужно вылететь из гнезда.
– Зачем? – выдохнула она.
– Чтобы есть. Жить. Учиться.
– Я не хочу жить. Ты сказал, что использовал руну, чтобы меня разбудить. Можешь использовать руну, чтобы навсегда меня усыпить?
С минуту он молчал.
– Я не должен был этого делать, – признался он. Его голос звучал опасливо.
– Чего именно?
– Не должен был говорить тебе про руну. Я не привык следить за словами. Обычно меня никто, кроме Арвина, не слышит… а он требует, чтобы я говорил ему все. Чтобы учился управлять своими словами.
– Управлять своими словами?
– Да. И рунами. – Он поморщился. – Ну вот опять.
– Где Арвин? – Кажется, она уже спрашивала об этом.
– Он вернется. Я… буду тебе признателен, если ты не скажешь ему про руны.
– А что мне можно ему говорить? Я ничего в таких вещах не смыслю. И потом, ты мне не ответил. Ты можешь снова меня усыпить?
– Я не хочу, чтобы ты спала, – сказал он. – Я хотел бы говорить с тобой. Хотел бы снова услышать, как ты поешь.
– Я не хочу петь.
– Идем… Когда ты обсохнешь и поешь, тебе станет лучше.
Он протянул ей руку. Она взялась за нее, и он помог ей подняться. Пока она отжимала юбки, он ждал, склонив голову набок, прислушиваясь к ней. А потом повернулся, и она пошла вслед за ним.
2 стороны
Хёд чистил рыбу так умело, словно делал это уже в тысячный раз. Она предложила помочь, но он велел ей сесть, объяснив, что ему проще, когда пространство вокруг него остается свободным.
– Я знаю, что делаю… но не вижу, что делаешь ты. Так что сиди спокойно и не попадайся мне под руку. Можешь говорить со мной. Я устал развлекаться лишь теми мыслями, что вечно крутятся у меня в голове.
– Мне не нравится твое имя, – выпалила она, изумив и его, и себя.
– Меня назвали в честь бога.
– Какого еще бога?
– Хёда. – И он рассмеялся.
Она поморщилась:
– Не знаю я такого бога. Ты ведь шутишь? Братья всегда надо мной шутили. Рассказывали разные истории, уговаривали меня, пока я им не поверю, а потом хохотали.
– Я не шучу. Арвин мне такого не позволяет… хотя я пытался. Но у него характер почти такой же скверный, как у тебя. – Голос Хёда звучал по‐доброму, на губах играла улыбка.
– Теперь ты точно смеешься надо мной.
– Нет. Просто пытаюсь смягчить горькую правду. Где твои братья? Где твоя семья? Ты говорила, что твоя мать умерла. Братья тоже умерли?
– Они все умерли. Все заболели, один за другим.
– А ты?
– Я тоже заболела. Но поправилась. А они – нет.
– Ты до сих пор еще очень слаба.
– Да. Я быстро устаю. И стала еще меньше, чем прежде.