До сих пор не могу еще прийти в себя: Гоголь прочел нам с Константином 2-ую главу. <…> Что тебе сказать? Скажу одно: вторая глава несравненно выше и глубже первой. Раза три я не мог удержаться от слез. Рассказывать содержание, в котором ничего нет особенно интересного для тебя, мне не хочется; даже как-то совестно, потому что в голом рассказе анекдота ничего не передается. Такого высокого искусства показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону нигде нельзя найти, кроме Гомера. Так раскрывается духовная внутренность человека, что для всякого из нас, способного что-нибудь чувствовать, открывается собственная своя духовная внутренность[160].
Теперь только я убедился вполне, что Гоголь, – продолжал С. Т. Аксаков в том же письме, – может выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно, так дерзко, по-видимому, говорит в первом томе. Я сказал Гоголю и повторю тебе, что теперь для нас остается одно: молитва к Богу, чтоб Он дал ему здоровья и сил окончательно обработать и напечатать свое высокое творение. Гоголь был увлечен искренностью моих слов и сказал о себе, как бы говорил о другом: «Да, дай только Бог здоровья и сил! Благо должно произойти из того, ибо человек не может видеть себя без помощи другого»… Что за образы, что за картина природы без малейшей картинности!..[161]
С Аксаковым-старшим во многом совпал во мнении и Константин Аксаков. В письме к брату Ивану также от 20 января 1850 года он писал:
Вчера Гоголь читал отесиньке и мне вторую главу. – Что тебе сказать? Она для меня несравненно выше первой. Уленька, генерал, жизненные отношения и столкновения этих и других лиц не выходят у меня из головы. Чем дальше, тем лучше. Рассказывать ли тебе или нет? Право, не знаю! О, как трудно выставить прекрасную девушку и как хороша она! Ну, если б ты был здесь, я и не знаю, что бы с тобою было! – Глубоко захвачен человек! Гоголь поймал его и заставил все высказывать, во всем признаваться. Кажется, Гоголь сам был очень доволен, в духе. Жаль только, что ни маменька, ни сестры не слыхали. Хорош, хорош Быстрищев[162] со всем, что в нем есть! Но я пишу тебе одни восклицания, а рассказывать мудрено[163].
По-видимому, Гоголь, довольный тем одобрением, которое чтение первых двух глав его поэмы вызвало у Аксаковых, собирался прочитать им следующие главы. Такое впечатление создалось, во всяком случае, у С. Т. Аксакова, который сообщал о том Ивану:
Гоголю хотелось прочесть третью главу: ибо, по его словам, нужно было прочесть ее немедленно, но у него недостало сил. Да, много должно сгорать жизни в горниле, из которого истекает чистое злато. Вероятно, на днях выйдет какой-нибудь Куличок-зуек, и вслед за ним прочтется третья глава… Больно, что все наши просидели в это время одни в гостиной. Теперь очевидно, что все главы будут читаться только мне и Константину. Я примиряюсь с этою мыслию только одним, что это нужно, полезно самому Гоголю (письмо от 20 января 1850 г., <Москва>[164]).
То же он повторил в письме от 27 января 1850 года:
Гоголь еще ничего не читал мне нового, но, кажется, раза два приходил с намерением читать, но всегда что-нибудь мешало[165].
Иван, находившийся в это время по делам службы в Ярославле и знавший о труде Гоголя в основном по пересказам родных, в письме к ним от 22 января 1850 года выразил, тем не менее, уверенность, что «у Гоголя все написано»:
…он уже дал полежать своей рукописи и потом вновь обратился к ней для исправления и оценки, словом, поступает так, как сам советует другим. В противном случае он не стал бы читать и заниматься отделкою подробностей и частностей…[166]
С последним С. Т. Аксаков остался «совершенно <…> согласен» (письмо И. С. Аксакову от 27 января 1850 года[167]).
Однако сам Гоголь два дня спустя после чтения второй главы у Аксаковых дал несколько иную версию предполагаемой завершенности поэмы:
Конец делу еще не скоро, т<о> е<сть> разумею конец «М<ертвых> душ». Все почти главы соображены и даже набросаны, но именно не больше, как набросаны; собственно написанных две-три и только. Я не знаю даже, можно ли творить быстро собственно художническое произведение. Это разве может только один Бог, у которого всё под рукой: и разум и слово с ним. А человеку нужно за словом ходить в карман, а разума доискиваться (письмо П. А. Плетневу от 21 января 1850 г., Москва).
То, что Гоголь называл «написанными главами», означало: главы, заново переработанные[168]. В то время как С. Т. Аксаков, уверенный в готовности рукописи второго тома, советует представить ее царю, Гоголь решает править свое сочинение до тех пор, пока цензура сама не пропустит рукопись без затруднения. Об этом решении Гоголя Аксакову сообщила А. О. Смирнова (во время их встречи в Москве в конце февраля – начале марта 1850 года). Мы же знаем о нем из письма С. Т. Аксакова сыну Ивану:
160
История моего знакомства с Гоголем. С. 204–205; о том, что слезы С. Т. Аксакова могли быть вызваны эпизодом примирения Тентетникова с генералом Бетрищевым, разговором о «двенадцатом годе», помолвкой, плачем на могиле матери, см.: В поисках живой души. С. 243–244.
168
Там же; о способе работы Гоголя во второй половине 1849 года над рукописями «Мертвых душ», когда «едва изготовленный беловик всякий раз немедленно начинал у него обрастать приписками, снова превращавшими его мало-помалу в черновик, требующий новой беловой копии», см.: ПСС‐1. Т. VII. С. 418.