— Конечно, конечно, Верочка, — горячо заговорила Лиза, — это хорошо, что ты к нам пришла. Мама уехала в Ялту на несколько дней, но это даже лучше. Я сейчас же поднимусь к Анастасии Михайловне, попрошу ее, — она добрая, она мне не откажет, — а Яков Александрович ее слушается. Ты знаешь, он все может! Ты поедешь с отцом? — Она на секунду запнулась. — Но ведь Павел Евгеньевич болен, как же ты?.
— Я поеду одна.
— Нет, мы поедем вдвоем! — глядя на Веру, Лиза рассмеялась: она была довольна, что так ловко придумала. — Мы поедем вместе и привезем Колю!
Вера невольно улыбнулась:
— Боюсь, Лиза, что это не так просто…
— Ты мне не веришь? — Лиза с досады даже притопнула каблучком. — А вот увидишь! Сейчас увидишь, — и выбежала из комнаты.
Она вернулась быстро — раскрасневшаяся, довольная. Протянула Вере записку, торжествующе выпалила:
— Вот!
Вера осторожно взяла отливающий глянцем листок.
Крупным почерком через весь лист было написано: «Яков, помоги девочкам. Анастас».
— Это кто же — Анастас? — не поняла Вера.
— Да Анастасия Михайловна же! Так ее Яков Александрович называет. — Анастас! Она необыкновенная, знаешь! — Глаза Оболенской восторженно блестели. — Она была адъютантом у Якова Александровича. Понимаешь, вместе с ним на фронте. Вот романтично, да? Любит его ужасно! — Лиза перешла на шепот. — Она ждет ребеночка, потому у нас и живет. Они с моей мамон дружат, в Смольном учились…
… Поезд подходил к Джанкою, и в купе опять вошел Юрьев.
— Через несколько минут будем на месте, — сказал он. — Может быть, нужна моя помощь?
— Благодарю, — отозвалась Лиза. — Пожалуйста, проводите нас к поезду Якова Александровича.
Слащев принял Лизу и Веру сразу после доклада адъютанта.
В салон-вагоне навстречу девушкам из-за стола поднялся человек в генеральской мягкой тужурке, лет тридцати пяти, выше среднего роста, подтянутый, коротко стриженный, с лицом матово-бледным, тонкогубым, слегка тронутым оспой. Он отдал какое-то распоряжение адъютанту. И вид и тон его говорили о том, что человек этот привык повелевать.
Слащев не скрыл удивления при виде Лизы. Поздоровался. Предложив сесть, отрывисто спросил:
— Что привело вас сюда, Елизавета Львовна? Что дома? Случилось что-нибудь?
— Дома все благополучно, Яков Александрович, — довольно уверенно заговорила Лиза. — Мы совсем по другому поводу. Это моя подруга Вера Дерюгина. Мы приехали просить за ее брата. У нас записка от Анастасии Михайловны.
— Что же она пишет? — нахмурился Слащев.
Вера молча протянула записку.
Слащев прочитал ее и тяжелым взглядом окинул Веру.
— Ваш брат, мадемуазель?..
— В плену. Здесь в лагере, — быстро сказала Вера.
— Ваш брат был в Красной Армии?
— Да.
— Он дворянин?
— Нет.
Лиза, растерянная и недоумевающая, смотрела то на Веру, то на Слащева. Видимо, почувствовав, что пора вмешаться, сказала:
— Яков Александрович, брат Верочки из интеллигентной семьи, сын преподавателя гимназии…
Слащев, не глядя на нее, бросил Вере:
— Ваш брат преступник! Да, да. Преступник! Изменник России! — По его лицу прошла судорога.
Он круто повернулся и шагнул к окну. Сдавило вдруг виски — слегка, мягко, едва ощутимо, но Слащев насторожился, замер, он знал: так приходит к нему ярость — сначала тихая, но с каждым мгновением нарастающая, захватывающая, способная, подобно лавине, поглотить все. Он понимал, что бывает несправедлив, жесток и страшен в такие минуты. Но если ярость приходила, он ничего уже сделать не мог, да и не пытался: ему казалось, что любая попытка обуздать взрыв может убить его самого. Приступы ярости часто толкали его на поступки, которые вспоминались потом долго, кошмарами приходили во сне.
Подумал о ненависти — о чужой и своей — обруч сдавил голову крепче, обретая тяжелую палаческую силу, и Слащев вздрогнул, предчувствуя неизбежное, страшное — сейчас…
И вдруг краешком незамутненного еще сознания вспомнил, что за его спиной — молоденькие девушки.
Против обыкновения заставил себя успокоиться, вернулся к столу и, обращаясь к Лизе, глухо проговорил:
— Вам, мадемуазель, должно быть стыдно! Вы поддались бездумному легкомыслию. Подумайте, что было бы с вами, урожденной Оболенской, ворвись сюда красные! Как бы они поступили с вашей маман, с вами? — Слащев увидел в широко распахнутых глазах Лизы отчаяние. В глазах ее подруги была ненависть.
«Недоумение, ненависть, страх — не все ли равно», — устало подумал Слащев, — никто не понимает… не поймет…