Скажите, кто из самых мудрых христиан, самых мудрых евреев и даже мусульман мог подумать, что бедный старый бухгалтер, недавний эмигрант из России, получающий мизерное пособие и дотацию на зубы — магнат, воротила, акула и еще черт знает что…
То, что что-то произошло, совершенно не понимая — что именно, я почувствовал в среду, когда пошел к дантисту.
Возможно, это вас удивит, но всю свою жизнь я лечился бесплатно. Ну, то, что там меня лечили бесплатно — ничего удивительного. Там всех так лечат. Где ничего не стоит человек — ничего не стоит и лечение. Это логично. Азохун вэй, как они там лечили. Но, несмотря на все старания врачей — я остался жив…
А потом была Вена, наш первый свободный город, где так дорого стоит человек, а заодно — и лечение… Но не для нас. Для нас — опять бесплатно. Что-то хорошее должно быть и для эмигранта, а?..
В Вену мы с Розой прилетели вечером. И как раскрыли рты в аэропорту — так и не закрывали их до гостиницы… Что вы хотите — когда всю жизнь провел в тюрьме, смотришь на свободу с открытым ртом.
Нам повезло — в тот вечер все паршивые гостиницы были заняты, и нас поселили во вполне приличном отеле «Тюрингерхоф». В общем-то евреям таких отелей не полагалось, но что делать, когда не хватает плохих?..
А наутро мы снова пошли гулять по Вене.
Должен вам сказать, что вообще-то евреи по Вене не ходили — они ездили. Причем зайцем. Ни один еврей не мог отдать за проезд двух кило бананов — столько стоил билет. Мы с Розой зайцем не ездили — но и бананов не отдавали. Мы ходили пешком и сэкономили в общей сложности около центнера бананов.
Мы ходили по Дунаю… может, час, а, может, три, и, наконец, Роза сказала:
— Пошли на Дунай.
— Это Дунай, — сообщил я.
— Этот ручеек?.. Ты сошел с ума! Дунай голубой и широкий.
— И все-таки это Дунай, — повторил я.
— Значит, я поздно приехала, — вздохнула тогда Роза, — я ничего не вижу. Мне он кажется серым. Ты помнишь нашу первую пластинку? Ты помнишь, как она называлась? «На прекрасном голубом Дунае».
А потом она оглянулась.
— И это называется набережная? Ее можно сравнить с нашим Приморским бульваром?
Я хочу заметить, что Роза была из Одессы. Это такой же прекрасный южный город, как и ваш Марсель. Только в Одессе была октябрьская революция, а в Марселе, слава Богу, нет. И есть в этой Одессе сказочный Приморский бульвар, который до революции назывался Николаевским. В честь царя. Правда, сразу после революции его переименовали в «Бульвар Фридмана». Был такой революционер, бегал с шашкой по Одессе…
Однажды мы поехали с Розой на этот бульвар. И я сказал извозчику: пожалуйста, бульвар Фридмана.
И он не знал, где это. И я сказал:
— Николаевский, бывший Николаевский, товарищ.
И он ответил:
— Кто бы мог подумать, что фамилия царя — Фридман…
Весь день мы гуляли с открытыми ртами, и к вечеру у нас заболело горло… Сразу у обоих. И мы принялись полоскать, и клокотанье из нашей комнаты разносилось по всему пятому этажу, где мы жили. Казалось, что в гостинице поселились не люди, а воркующие голуби… Но, несмотря на то, что мы полоскали горло каждые десять минут — оно не сдавалось, и мечтать о новой прогулке не приходилось… На следующий день горло болело еще больше. И из нашего номера вновь началось доноситься клокотанье. К полудню оно прекратилось — кончилась сода. И мы пошли к врачу. В кабинет мы вошли вдвоем и одновременно открыли рты — это напоминало маленький хор. Старенький доктор поочередно заглядывал в наши горла, и, наконец, поставил общий диагноз — ангина. И протянул нам две коробочки. В гостинице мы их раскрыли — это было не полоскание, не таблетки, не пилюли, а какие-то восковые палочки, которые мне напомнили свечи на елке в нашем Министерстве финансов.
— Ну, и что с ними делать? — спросил я.
— Ты что, не слышал, — прохрипела Роза, — три раза в день по одной. И она протянула мне свечу — ешь!
Но я ее долго крутил, осматривал, нюхал…
Ээ… Смелый Янкель! — произнесла моя Роза и храбро откусила полсвечи… Я ел свечу гораздо дольше, и то запивая ее кока-колой.
Должен вам сказать, что даже в Мозыре не было таких мерзких лекарств.
Два дня, строго три раза в день мы жрали эти свечи. Горло продолжало болеть, но к нему прибавился еще и живот. Наконец, свечи кончились, и мы вновь поплелись к врачу.
— Доктор, — сказали мы хором, — мы больше не можем, — у них такой отвратительный вкус.
Доктор взглянул на нас как-то странно.
— Что вы сказали, — спросил он, — какой вкус?
— Даже трудно описать, — сказал я, — необычный какой-то. Немного кисловатый.