ЯНКЕЛЕВИЧ. Отчего же… Очень может быть. Я их тоже не очень жалую. Но доктор Живаго… Это совершенно другое…
ДЖАГА. Я вам верю. Встречаются, конечно, и порядочные доктора.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ладно, оставим их в покое. Я вам лучше почитаю одни стихи. Их очень любила Роза.
Он откинул голову, будто демонстрировал шрам — и начал:
ДЖАГА пропал, и ЯНКЕЛЕВИЧ обратился в зал.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Когда я вошел в светлый зал еврейского дома — все встали. Даже самые старые. И раздались аплодисменты. Долгие и несмолкающие. (и по радио раздались аплодисменты). И я даже почувствовал себя чуть ли не Любавическим ребе.
ЯНКЕЛЕВИЧ сел на стул, лицом к залу, а со всех сторон гремела музыка, раздавались приветствия, гремели нескончаемые аплодисменты. Он вставал, кланялся, пожимал руки и вновь садился. Наконец, аплодисменты и музыка прекратились, и голос в микрофоне произнес:
ГОЛОС. Слово предоставляется председателю нашей общины господину Шацу.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Шац встал и простер руки к небу. А потом ко мне.
В микрофоне что-то долго пыхтело, откашливалось, и, наконец, прозвучал голос председателя.
ШАЦ. Уважаемый господин ЯНКЕЛЕВИЧ! Вся наша община счастлива вас приветствовать в этих стенах.
ЯНКЕЛЕВИЧ. (когда смолкли аплодисменты, в зал) Выспались! Я уже здесь три года.
ШАЦ. Первый еврей вступил на эту землю около двадцати веков тому назад…
ЯНКЕЛЕВИЧ. (в зал) Он долго и нудно рассказывал о славной истории, а потом вновь простер руки. Причем не к небу, а сразу ко мне.
ШАЦ. И вот сегодня к нам пришел еще один…
Зал сотрясали аплодисменты. ЯНКЕЛЕВИЧ встал. Аплодисменты перешли в овации.
ЯНКЕЛЕВИЧ кланялся, как премьерша.
ШАЦ. Господин ЯНКЕЛЕВИЧ, не могли бы вы кое-что рассказать о себе?
ЯНКЕЛЕВИЧ. (разводя руками) Ну что вам может поведать бедный еврей…
Легкий смех пронесся по залу (по радио)…
ЯНКЕЛЕВИЧ. …которого к тому же сняли с дотации на зубы.
Смех усилился.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Это при моем-то финансовом положении…
Евреи дружно и добродушно хихикали.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Когда один только верхний мост стоит моих десять пенсий! Вы понимаете?
Звонкий смех поднимался к высокому потолку еврейского дома.
ЯНКЕЛЕВИЧ. И потом — налоговое управление хочет запечь меня в тюрьму. Скажите, с чего мне платить налоги? Вы-то знаете!
Зал дружно гоготал.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А вы, оказывается, веселая община. Я даже не знал. В заключении я хочу сообщить, что вношу свой вклад на расширение еврейского кладбища.
Он долго рылся в брюках и, наконец, нашел монету.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вот! Пять франков!
По радио было слышно, как ШАЦ от смеха рухнул на стол президиума. Рядовые члены вываливались из кресел.
ШАЦ. Вы любите пошутить, господин ЯНКЕЛЕВИЧ. И мы это очень ценим. Юмор свойственен нашему народу. Но одну вашу шутку мы не понимаем — зачем вам понадобились эти несчастные тысяча пятьсот франков в месяц?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Как? А на что же жить?
ШАЦ опять рухнул. Еврейский дом раскачивало от смеха. И только ЯНКЕЛЕВИЧ ничего не понимал.
ШАЦ. Уважаемый господин ЯНКЕЛЕВИЧ, мы все вдоволь насмеялись и теперь хотели бы перейти к серьезному вопросу. Вы не могли бы помочь нашей общине?
ЯНКЕЛЕВИЧ. (удивленно) Я уже дал пять франков. Чего же еще?
ШАЦ. Помогите нам построить новую школу для наших детей. В этом деле вы могли бы быть незаменимым.
ЯНКЕЛЕВИЧ. С радостью, но в качестве кого? Взгляните на меня — какой я строитель? Я не умею замешивать бетон и класть кирпич. И ставить окна! В этом прошу на меня не рассчитывать. Но что-нибудь рассчитать, составить там смету или еще что — всегда пожалуйста!
И по радио опять раздался громкий смех, в котором выделялся хохот господина ШАЦА.