— Это папа. Па-па!
— Беги, — сказал Евгений Павлович.
На тропинке, которая уводила вверх, девочка обернулась, помахать спутнику рукой. Добавила с надеждой:
— Если бы папа. Сюда, тоже. А вдруг он тогда не уедет. И будет с нами дальше жить.
Стоя в утоптанной колее Евгений Павлович смотрел вслед мелькающим белым шортикам и кудрявой копне волос по розовой спине. Ему тоже пора. Немного по грунтовке, оттуда вниз, мимо огородика, в переулок. Оттуда к остановке, окруженной витринами и домами. И люди кругом. Переплетенные жизнями, желаниями и устремлениями. Любовями и прочими человеческими страстями. Которые иногда (он улыбнулся) захватывают даже пушистых котов и пластмассовых кукол. И нужно все время выискивать ту верную линию, тропинку среди густых трав и колосьев, иногда — проволоку, натянутую над пропастью. Чтоб суметь пройти, не свалиться, не разрушить такого разного, всякого, стремясь исполнить собственные желания. Примирять это разное всякое. Может быть, на свете существуют места, такие — особенные, где что-то или нечто делает это примирение более возможным. Как та полянка среди золотой летней травы. Куда, оказывается, он ходил, чтоб снова и снова позвонить Лельке, сказав ей о любви. Не потому что так надо для сохранения брака, или чтоб избежать маленькой семейной войны. А потому что на этой полянке главное и первое его желание — сказать это. Такое сильное, что он, не думая, просто делает. Испытывает потребность. А вот девочка, ровесница его внучки, она думает не как он. А по-женски. И видит что-то другое. Пришла специально, сказала там — мириться пришла. И его спросила. Потому и Лелька в ответ на его признание не поинтересовалась, ты чего это, а тоже — ты где это?
Пока думалось, он шел, и вдруг снова обнаружил себя на той же полянке. Солнце краснело, зависнув над самым склоном, на чистейшем безоблачном небе, и то, в своей бесконечной, не нарушаемой чистоте, меняло тончайшие оттенки, становясь нежно-зеленым и темно-голубым, легко-оранжевым и зыбко-позолоченным. А под ним наливались вечерней уже темнотой затененные пологие склоны и впадины.
Усмехаясь самому себе и тайно радуясь, что вокруг снова совсем никого, и степенно гуляющие владельцы собак и собачищ ушли за поворот, вслед за своими лохматыми, он снова встал на коленки, сунулся под корявый толстый стволик. Чихнул от оглушительного здесь запаха цветов. И подсвечивая себе мобильником, зашарил рукой по сыпучей комковатой глине.
Замер, с пересохшим ртом и бьющимся сердцем. В неровной выемке, полной упрямых острых камней, торчащих из пересохшей глины, палец нащупал гладкое, маленькое совсем, размером с монетку, но выпуклое.
Отворачиваясь от пыли и лезущих в нос листьев, он почти лег, ощущая, как заболела спина, ну да, не мальчик, ползать и выгибаться. Попробовал посветить в ямку, но свет перехватывали камни и корешки. Тогда он лег на живот, белой рубашкой в рассыпчатую глиняную крошку. И запустив в ямку обе руки, стал пальцами, на ощупь, счищать землю, освобождая гладкое. А оно ширилось под руками, уходя в плотную спресованную глубину. В неудобно повернутое лицо веял сумеречный ветерок, небо между узкими черными листьями стало зеленым, как тихая и чистая аквариумная вода, и вдруг засветила звезда, одна, очень ярко, кольнула в глаз, почти до слезы.
Он припомнил, из читанного давно, как женщина, споткнувшись о маленький шпенек, раскопала космический корабль, огромный. И представил под своим напряженным телом тоже нечто чужое, громадное, и он на нем, поверх тонкого слоя почвы — букашка, махонькая.
Но гладкое вдруг шевельнулось, высвобождаясь. Очень бережно Евгений Павлович взялся по сторонам, гадая о форме (круглое, но продолговатое, объемное такое) и покачивая, потащил. Помня о словах девочки (папа копает летом), не торопился, убирал руки, снова пальцами подкапывая со всех сторон. И снова, чуть покачав, пытался вытащить продолговатый предмет, теплый под пальцами.
Небо из зеленого стало невероятно синим, будя ночных сверчков, они журчали настойчиво и громко, вливая в уши переливы одинаковых трелей. Тут уже стояла совсем темнота. И в ней он сидел, с ноющей спиной, устроив на травяной кочке мобильник с зажженным фонариком. Держал на коленях легкую, чуть шероховатую от глиняной пыли, теплую женскую головку, изваянную из той же глины, шепотом отзывающейся на движения его пальцев. Холодный голубой свет ложился на тонкий нос, округлые щеки, полузакрытые спокойные глаза. На лоб, обрамленный кудрями, схваченными лентой. И мягко сложенные губы, с легкой спокойной улыбкой.
Растерянно улыбаясь, Евгений Павлович поднес головку к глазам, держа бережно, как большое яблоко, обеими руками. Повертел, осматривая со всех сторон. Терракота. Их много таких, в местном музее, теплого цвета фигурки и бюсты, головы, а еще смешные мисты в виде колокольчиков с подвешенными ножками вместо колокольного язычка. Время от времени в новостях показывают находки, монеты, осколки расписных ваз. И такие терракоты тоже. А еще их снова делают местные гончары, копируя те, что пролежали две тысячи лет, и продают как сувениры. Может быть и эта ненастоящая? Кто-то решил пошутить, закопал, не так уж и глубоко. Может, как раз эта самая девчушка. Для игры. Теперь приходит. Он тоже в детстве зарывал клады. Рассудив, если не находятся настоящие, можно закопать самому. Чтоб был. Были.