Мобильный замигал и на мгновение ему показалось, что губы на спокойном лице разошлись в легкой улыбке, глаза приоткрылись.
— Да? — сказал виновато, укладывая находку на колено, — Леля, я задержался. Прости. Не сердишься? Хорошо. Я приду, расскажу удивительное. И покажу. Сюрприз. Тебе понравится.
Выслушал ответные слова жены и позвал:
— Леля? Я тебя люблю.
— Говорил уже, — засмеялась жена, — я тебя тоже. Приходи, мы скучаем. Лапушка ждет, без деда ужинать не садится.
Торопясь, он поднялся, вытащил из отброшенной сумки смятый пакет, потом еще тетрадь, дергал страницы, аккуратно оборачивая нежное лицо, такое одновременно взрослое и совсем девичье. Присмотрелся: под лентой на волосах спускались на круглое плечико чуть намеченные колосья. А к груди, начало которой переходило в подставочку бюста, прижималась ветка с парой узких листов. Таких же, как на деревце, усыпанном мелкими душистыми цветиками.
Уже устроив находку в пакете, он вдруг застыл, обдумывая. Эти колосья. И ветка. А еще девочка, которая хочет залучить сюда папу. Сейчас он унесет свою удачную находку. Домой. И станет им с Лелькой вечный мир и спокойствие, и может быть, их стремительная Лялька (жена смеялась, когда думали про дочкино имя, ну хорошо, хоть сын у нас не Ленька какой, а так успокоительно просто Сережка, без всяких эл-эл) сменит гнев на милость и помирится с Лапушкиным отцом. Или поступят они правильно, налюбуются древностью и отнесут ее археологам, да тому же девочкиному папе, вручат торжественно, Евгений Павлович покажет, где нашел. Сюда нагрянет толпа чумазых копателей в банданах и шортах, быстренько разроют весь склон, а головка, украшенная колосьями, займет свое место в стеклянной витрине, среди статуэток и бюстов. Или в запаснике, на дальней полке. Деревце, конечно, не уцелеет…
Внизу, где темнели крыши, медленной рекой плыли огни, слышалась с набережной музыка, бумкала, подмигивая светом сама себе и гуляющим.
Евгений Павлович вздохнул, потирая ноющую поясницу. Снова устроил сумку поблизости. И покоряясь, опять опустился на колени, лег на живот, вытягиваясь и ерзая по глиняной пыли. Чтоб уж наверняка, сначала углубил ямку, основательно, и проведя пальцем по круглой щеке и легкой улыбке, опять устроил головку между древесных корней. Шаря другой рукой по траве, сорвал пучок колосков, накрыл ими спокойное лицо, хотя понимал, ерунда, она прекрасно там и спокойно спала — глина, изваянная из этой же глины, но все же, теперь стала для него живой. Как Сюзя, кукла, которая боится высоты.
Аккуратный, каким всегда и был, за что его постоянно подначивала Лелька, он привел в порядок траву, убрав глиняные комки и вытащенные из-под корней камни. Встал, оглядывая полянку. Маленькая, окруженная высокими купами трав, с тайным почти игрушечным деревом, похожим на бонсай в горшке, но вольным. Невидная такая, с узкой, почти потерянной в травах тропинкой.
Уходя, думал с тоской о том, как все это хрупко. Вдруг тут решат что построить. Или проложить трубу. А еще совсем рядом верхние огороды. Хотел совсем расстроиться, уже стоя внизу, и пытаясь отряхнуть изгвазданные глиной колени и локти. Но подумал о городе, который вот уже почти три тысячи лет упрямо существует, переживая взлеты и падения, рождая людей и хороня их, чтоб вырастить еще поколение и еще. Если город жив так долго, значит есть что-то в этом месте. Что не зависит только от него, немолодого уже мужчины, до сих пор влюбленного в свою красивую жену. И это успокаивает.
А еще, думал он, покупая цветы у сонной бабушки уже на автовокзале: тугие пряные бархатцы, сильные яркие цинии, и вдруг толстый, как для еды, радостный розовый георгин, — что-то, какая-то малая часть зависит от меня тоже. И это тоже успокаивает. Теперь я буду ходить туда не просто так, думал он, подходя к дому и радуясь, что желтая штора тепло светится ему навстречу, там за ней — его Лелька, сделала на ужин что-то любимое, и сидит на диване, читая Лапушке книжку — тоже любимую.