Поддерживая под руку, Петр увел ее в близко расположенный штабной домик, уложил спать на тулупе, одну.
Долго она ворочалась, не смыкая глаз. Тупая ломота давила в висках. Лишь один-единственный вопрос: "Что же будет дальше?" - терзал ее сердце, и она, свернувшись калачиком, лежала в углу комнаты - в слезах, одинокая, жалкая, отреченная...
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Круто навалилась зима. Крепчали морозы. Вьюжные снега перемели тропы, занесли просторные и звонкие подлески, камышовые крепи рек.
Туго сковала зима и деревья, и крутобокие взгорья, и речку с тихим названием - Сходня. В немой, стылой неподвижности лежал передний край обороны. Только теплый дымок, стелющийся над землянками, да временами возникающая пулеметная дуэль напоминали о том, что заснеженные поля и перелески не безлюдны.
В обороне, пока не расколота она ревом пушек, прячется все живое и мертвое; окопы и траншеи, переползающие с пригорка на пригорок, через магистральную дорогу, ведущую на Москву, замело снегом. Вымотанные последними боями, бронебойщики команды Алексея Кострова вместе с ополченцами коммунистического батальона коротают время в землянке. Одни, разморенные теплом жарко дышащей печки, прислонились к стенке и дремлют, другие находят удовольствие в письмах, уже зачитанных до дыр, третьи, насупясь, думают о чем-то своем.
Алексей Костров, сидя возле печки, разулся и сушит портянки. К нему подсаживается Бусыгин. От края газеты он оторвал чистую полоску, на пальце свернул козью ножку и закурил.
- Значит, Степан, с того края приволок бабу? - ухмыляясь, спросил Костров.
- Случилось такое...
- И не жалко было душить ее кляпом?
- Откуда я знал, в потемках не видно.
- Где же прихватил ее?
- А прямо возле ихнего штаба, - ответил Бусыгин. Глотая терпкий самосад, продолжал: - Забрались мы на лыжах в их тылы. Под Можайском очутились. Тут, думаем, пожива будет добрая. Облюбовали дом, к которому провода тянутся. Решили, что в этом доме штаб. Меня, понятно, по моей силушке назначили в захватывающую группу. Подкрался задами в сад, прислонился к яблоне и наблюдаю. Спокойно, кругом ни души. Только слышу, снег хрустит возле дома - часовой вышагивает. Норовлю словить его. Ждать-пождать, а никак не удается, потому как часовой ходил с автоматом. Думаю, начнет гад сопротивляться, выстрелит и операцию нам сорвет. Жду еще час, а может, и больше. Потом вижу: огонь запрыгал по дороге. Машина подкатила к штабу. Слезли люди, о чем-то покалякали с часовым - и в штаб. А один завернул за угол, присел под забором, видно, по нужде... Тут я не сплоховал. Цоп его за руки и кляп в рот. Притащил в лес, а ребята как расхохочутся. "Чудила, кого же ты, - говорят, - приволок?" - "Как кого, отвечаю, - "языка". Берите!" А они, вместо того чтобы подсобить мне, схватились за животы и гогочут, как мерины. Скинул я с себя этого "языка" и глазам не верю: стоит передо мной - ну как есть баба - в клетчатом платке, в шубке и, кажись, в резиновых ботах...
- Попутал ты, дорогой товарищ, - усмехнулся, слушая Бусыгина, ополченец в пенсне. - Сразу видно - не искушен.
- Глаз у него на женщин наметанный, - возразил другой, - иначе бы чего ему волочить принцессу.
- Какая там принцесса! Небось штабная шлюха!
- Сам думал так, - затянувшись самокруткой, оживился Бусыгин. - А как пригляделся, заметил на подбородке растительность. Беру ее за грудки, трясу, а эта самая баба и говорит: "Русс корош. Гитлер капут!" - "Эге, думаю, - это не баба, а вылитый фриц, переодетый в женское". Ради убедительности расстегнул шубку, а там - брюки и куртка форменная. "Язык"-то оказался толковый, все карты нашему командованию выдал.
Угол плащ-палатки, заменявшей дверь, приподнялся, и в землянку просунулась заснеженная папаха с красным верхом. Человек еще на пороге стряхнул с мерлушкового воротника снег и, войдя, присел на колени, огляделся.
- Ничего накатничек. Постарались твои орлы, - генерал подмигнул следом за ним протиснувшемуся комдиву Шмелеву.
Лейтенант Костров хотел было доложить, но растерялся и выронил портянку. Генерал поднял портянку и подал ее Кострову.
- Худовата!
- Не мудрено, товарищ генерал, - осмелев, ответил Костров. - Столько оттопали... Даже на пятки в пору ставить заплатки. И неизвестно еще, сколько будем отходить.
Генерал через силу усмехнулся.
- Отчаянные у тебя ребята, - опять подморгнул он Шмелеву. - Видать, все огни и воды прошли.
- Народ боя просит, - проговорил Шмелев.
- Что ж, придет час - и будем править оглобли вперед, - сказал генерал.
Бусыгин воспользовался минутной паузой и обратился к генералу:
- Извиняюсь, где-то вас, кажись, встречал, а фамилии не помню.
- Рокоссовский моя фамилия.
- Знаем, - за всех ответил Костров. - Что-то, товарищ генерал, никак мы силы не наберемся. Иной раз такая злость берет, что просто слов не находишь, как это назвать.
- Гайка слабовата, - поддакнул Бусыгин. - Ее, войну-то, с толком да понятием нужно вести.
- С понятием, говоришь? - медленно переспросил генерал. - А в чем же это понятие, по-твоему, заключается?
- Вам сверху-то виднее.
- Все-таки? - Командарм бросил на Бусыгина пытливый взгляд. - Ты не стесняйся, руби, как понимаешь. А мнение твое очень дорого. Ведь в конце концов самый главный на войне - это боец. Штаб разрабатывает операцию, командующий отдает приказ, а победу добывает горбом своим, кровью своей он, только он - боец. Верно, а?
- Да, - подтвердил Бусыгин и оглянулся, как бы ища поддержки у товарищей. - Одно у меня в голове не укладывается... Поглядишь по карте Германию - ни в какое сравнение не идет с нашей страной, и народ у нас упорный да задиристый. За волосы его не тащить на войну. Сам идет. А получилось хуже некуда: немцы берут нас за горло. Не пойму, почему они столько времени нас гонят?
Рокоссовский взял суковатую палку и начал помешивать в печке. Тлеющие головешки вспыхнули пламенем. Генерал снял папаху, провел рукой по волосам: в отсветах огня виднелось его красивое продолговатое лицо. Своим ровным, спокойным голосом и выражением умных, доверчивых глаз он как-то сразу пришелся всем по душе в землянке.