ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Как и предвидели в Ставке Верховного командования и штабе Западного фронта, немцы начали генеральное наступление на рассвете 16 ноября. В морозной тиши лежали заснеженные поля, кутала леса предутренняя темнота, когда на позиции фронта - от края до края - обрушился дьявольской силы огонь сотен орудий.
Противоборствующая советская артиллерия отвечала еще неуверенно, как бы приглядываясь, не давая себя раньше времени обнаружить; гаубичная молчала до нужного ей момента либо стреляла расчетливо По скоплениям танков.
К утру пришли в движение огромные массы людей и техники. Обе стороны сцепились зубами, и на обширном пространстве разгорелась гигантская битва. Каждая сторона задалась целью свалить другую намертво, и если одна сторона - русские войска - поклялась биться не на жизнь, а на смерть, чтобы отстоять Москву, то другая - германская - остервенело лезла вперед, чтобы достичь своей цели - взять Москву.
Германское верховное командование твердо верило, что сопротивление большевистских войск будет сломлено. Прогноз погоды был явно безутешным: ожидались жестокие морозы, немцы боялись зазимовать у ворот русской столицы и разделить участь в свое время бежавших из России войск Наполеона. Поэтому немцы спешили разделаться с Москвой до наступления больших морозов, надеясь таким образом поставить Советский Союз на колени и покончить с Восточным фронтом.
Просторы полей, чистые, непорочной белизны снега стали бурыми от оседающей земляной пыли, от обильно и нещадно пролитой крови.
Немцы с ожесточением наваливались на северное крыло Западного фронта, хотели пробить русские позиции танковым тараном, но на их пути встала железная стена огня, стойкость людей, решивших лучше умереть, чем пропустить врага к сердцу страны - Москве.
Когда неприятель ударил в стык 16-й и 30-й советских армий, пытаясь расколоть их, и наметился прорыв, - в борьбу с немецкими танками вступили с ходу свежие полки.
Почти в те же часы, когда немцы нанесли главный удар по левому флангу нашей 16-й армии, генерал Рокоссовский ответил им не менее сильным контрударом на своем правом фланге - в районе Скирманова. С ходу экипажи 58-й танковой дивизии и всадники двух кавалерийских дивизий врезались в логово врага, огнем и броней пробуравили его оборону и погнали прочь от Москвы. Это был гнев, давший воинам силу порыва. И только угроза, возникшая на стыке армий, вынудила командарма приостановить наступление ударной группы в Скирманово.
Бои не прекращались ни днем, ни ночью. Советские воины жгли крупповскую броню, превращая немецкие танки в груду обгорелого металла. Гибли сами. На место павших становились живые.
Бывают минуты, когда неимоверная усталость, тупая ломота в висках валят с ног, и, кажется, ничего бы не пожелал в жизни, как заснуть тотчас, немедленно, и лежать, ни о чем не думая, ничего не испытывая. Но странно приляжешь, сомкнешь глаза, а сон не идет, какая-то неподвластная сила вторгается в организм и не дает покоя, стучит в голове, будоражит...
Поздним вечером командарм Рокоссовский прилег в комнате на грубо сколоченную деревянную койку. Отвернулся к стене, чтобы не видеть даже полоски света, сочащейся сквозь перекошенную дверь из комнаты дежурного. Заставлял себя заснуть, пытался в уме вести долгий счет; лежащий на другой койке член Военного совета Лобачев всерьез уверял, что только так и можно избавиться от тягостных дум, успокоиться, но все равно это не шло впрок.
Дремота смешала в памяти командарма разрозненные картины сражений... И опять ему мерещились горящие селения, кровавые и окоченевшие трупы на снегу, скорбно и торопливо бредущие беженцы - все дороги были заполнены ими, метель будто проглатывала их. Перед глазами всплывали лица близких боевых товарищей, которые уже больше никогда не встанут... Командарм застонал.
- Константин Константинович, ты случаем не приболел? - спросил тоже не спавший генерал Лобачев.
Командарм помолчал.
- Панфилов из ума не выходит, - обронил он наконец глухим голосом.
- Да...
В гибель Панфилова не хотелось верить. В тот день из Ставки передали приказ о переименовании 316-й дивизии в 8-ю гвардейскую. Утром командарм лично поздравил генерала Панфилова и его бойцов с почетным званием. Лишенный и тени тщеславия, Панфилов был растроган: подошел к зеркалу, потрогал короткую щетинку усов и подмигнул самому себе: "Ну что ж, еще повоюем, есть у нас порох... Верно, а, гвардеец?" - и отошел, занялся привычными хлопотами.
Это было утром 18 ноября на командном пункте дивизии в Гусеневе. Днем село подверглось обстрелу. Надо бы перенести командный пункт: неприятель совсем близко, фашистские танки ведут огонь прямой наводкой. Начальник штаба приказал оборудовать в лесу щели. Приготовили стереотрубу, телефоны. Попросили Панфилова перейти в более безопасное место, но он медлил. И опять - обстрел. Изба закачалась, вылетели стекла.
- С гвардейским званием поздравляют, - отшутился Панфилов и вышел на крыльцо.
В нескольких метрах разорвалась мина. Генерал упал, схватился за сердце...
- Да, война никого не щадит, - вслух подумал Рокоссовский.
- Мне особенно больно было видеть его дочь, - отозвался Лобачев. Валя Панфилова, восемнадцатилетняя медицинская сестра. В солдатском полушубке стояла у гроба отца. После похорон я не выдержал и спросил: "А теперь, Валя, не лучше ли вам поехать домой?" Она помолчала, пальцами разгладила лоб, кажется, уже с заметными морщинками. И ответила: "Нет, останусь на фронте". - "А как же мама?" - спрашиваю. "Мама? Она поймет..." - Немного повременив, Лобачев спросил у Рокоссовского: - Не поставить ли нам вопрос о присвоении дивизии имени Панфилова?
- Славный был генерал, - ответил командарм. - Он воспитал храбрых, стойких людей... Эти панфиловские черты будут жить. Он заслужил, чтобы дивизию назвали его именем...
Командарм умолк. Заглушая в памяти даже самое близкое и родное, он уже думал о завтрашних боях, о сложном положении, в котором находилась армия. В первые два дня генерального сражения, когда немцы ввели в бой огромную массу танков, орудий и живой силы и не смогли прорвать линию фронта, ему, командарму, казалось, что обстановка не будет столь мрачной и уж, во всяком случае, он не допустит отхода.