В порыве гнева Игнат порвал метрику дочери, пригрозил ей, чтобы она забыла свое старое имя, и стал звать ее Натальей. Дочке было невдомек, куда девалась мать, долго и безутешно ждала ее, а со временем, когда тоска утихла, стала особенно доверчивой и ласковой к отцу.
Только Игнат был молчаливым, ушел в себя, потом запил с горя. Потянуло его на родину, продал скудные пожитки и уехал в жданную, по которой сердцем изошелся, Ивановку. Отца не застал. Фрол лежал на погосте.
Не успел обжиться, как языкастые бабы пустили слух: "Чужая кровь в дочери Игната. Антихристом рождена". Бабы это говорили, суча перед диковатой, как лань, девочкой кулаками. Наталья смекнула, в чем дело, и в слезы: "Батя, уедем отсюда. Житья не дадут!.." Отец цыкнул на нее и выскочил на улицу, подбежал к судачившим на завалинке бабам, готовый поколотить их.
- Посмейте еще раз обозвать. Только посмейте!.. Я вам подпущу красного петуха!
С той поры как рукой сняло - присмирели бабы, зная вольный нрав Игната. Чего доброго, и вправду спалит, нет на нем креста!
Чем дольше Игнат жил в одиночестве, тем чаще над ним подтрунивали селяне, называя старым вдовцом, и намекали, что выпорхнет дочь из дому некому будет даже белье постирать. Игнат страшился одиночества и, раскинув умом, решил: пока не поздно - жениться. Посватался к вдовушке Пелагее, по душе она ему пришлась - степенная, умелица на все руки. Вторая помолвка была справлена без радости и без печали.
Через год Пелагея принесла ему дочь. Игнат загорюнился, узнав, что народился не сын, но бабка-повитуха утешила: дочка-то вылитый папаша, и, стало быть, наречено ей быть счастливой. Назвали ее Верочкой.
Не суждено было Игнату пожить и со второй женой. Через три года при новых родах скрючили Пелагею тяжелые схватки... И в родильный дом Игнат довез ее мертвой.
Наталья была на семь лет старше своей сестры, но с годами эта разница сглаживалась.
"Ишь как вытянулись", - думал Игнат о своих дочерях, находя, что только в одном они разнились - в характере. В отличие от Веры, очень доброй и кроткой, Наталья обладала веселым, даже отчаянным характером: ей не стоило труда залезть на дерево и выбрать из гнезда грачиные яйца; частенько ввязывалась она в драку с ребятишками, и в конце концов те стали просто побаиваться ее. С начала лета и до осени, когда школа была на замке, Наталья работала в поле, подчас не уступая взрослым, умела и на коне верхом ездить, и подавать снопы на дроги... Бывало, дивились женщины, как она одна отбивалась от парней снежками или, поджав колени, мчалась с горы на ледянке. Несмотря на замужество, она и теперь почасту ходит на посиделки к подругам или танцевать в клуб. Вот и сегодня - не успел еще свернуться по-зимнему короткий день, как Наталья стала прихорашиваться перед зеркалом.
Игнат смотрел на нее придирчиво, а Наталья, догадываясь, что отец опять будет удерживать, подошла к нему и с мягкостью в голосе спросила:
- Чего ты, батя? Сердишься?
- Сидела бы дома.
- Почему?
- Нечего гулять да лясы точить. Чай, не вольная...
- Прямо уж и повеселиться нельзя? Сиди, как затворница... Я на часик, ладно? - И чувствуя, что отец не станет больше перечить, тихо выпорхнула из дома.
В клубе между тем народу собралось много. На стульях, расставленных подковой в зале, сидели парни и девушки. Среди них были и те, кто, несмотря на зимнюю стужу и дальность, пришли из соседних деревень Выселок, Дубовки. У входа пожилые женщины в платках, повязанных узелками на подбородке, щелкали семечки, нет-нет да вздыхали, глазея на молодежь.
Наталья попала в самый разгар веселья. Три балалаечника и гармонист восседали на хорах и усердно играли, то и дело оглашая высокие своды озорными припевками.
Возбужденная, вся пылая, Наталья чувствовала себя какой-то легкой и радостной, танцевала до упаду. Никто не приметил, как она неожиданно захромала и, еле дойдя до скамейки, села. Ощущая острую боль в ноге, Наталья сняла туфлю, провела по подошве рукой.
- Так и знала, гвоздь... - она отдернула руку, больно уколов палец. Наталья не знала, что делать. Она обернулась и увидела, что рядом с ней сидит тот самый военный, которого встретила в лесу.
- О, это вы? - обрадовалась Наталья.
- А как вы думаете: это я или нет? - широко улыбнулся он.
Весь этот вечер капитан Завьялов не сводил с нее глаз, искал случая заговорить.
- Ну, раз это вы, тогда по старому знакомству загните вот этот гвоздь, - она протянула ему туфлю. - Ах, как хочется танцевать!
- Как же его загнуть? - Завьялов вертел туфлю в руках, намеренно оттягивая время. "Конечно, можно с ней и потанцевать, да только... Вон уж эта старая сводня пялит глаза. А пойди танцевать с ней, так эти облезлые сороки трескотню поднимут. Знаю я деревенских баб. Лучше уж повременить". Завьялов попробовал расшатать гвоздь, но только содрал кожу на пальце.
- Ну что же вы?! - поторапливала Наталья. - Так и будете пальцем загибать?
- Какая вы горячая... Сидеть рядом страшно. - Петр бросил на нее проникновенный взгляд.
- Не бойтесь. Вам это не грозит. А впрочем... Я вижу, вы до утра будете возиться с этим гвоздем. Дайте туфлю, сама управлюсь. Тоже мне... А еще военный! - Она насмешливо вскинула брови, положила в туфлю скомканный носовой платок, обулась, вышла на середину зала и опять закружилась в танце.
Завьялов восторженно смотрел на нее.
Перед концом вечеринки капитан вышел на улицу и бродил возле ограды, томясь в ожидании. Из клуба люди выходили распаленные и, кутая лица, спешили по домам.
Наталья торопливо шла одна.
- Вас можно на минутку? - срывающимся от волнения голосом спросил он. Наталья кольнула его осуждающим взглядом и прошла мимо. Завьялов стоял растерянный, потом не выдержал, сорвался следом за ней.
Наталья ускорила шаг и скрылась в ночной метельной мгле.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Долги и невеселы зимние вечера в Ивановке. Накоротко проглянет из-за белесой хмари негреющее солнце, проплывут над морозной далью полосы света, глядишь - и день свертывается, густеют сумерки. И едва свечереет, Игнат задаст корове на ночь охапку собранной с огорода травы, принесет домой пучки хвороста с ледком на коре и, пока валежник оттаивает, слоняется по избе, не зная, куда себя деть: спать ложиться рано - бока пролежишь, а сидеть одному в пустой избе неохота. Не с кем потолковать, некому излить душу. У дочерей на уме только танцы да посиделки. Бывало, не раз пытался втянуть в разговор Пелагею, да что толку: начнешь ей говорить о заморских странах да о разных военных приготовлениях в мире, так она (хоть бы присела!) обопрется щекой на ладонь, послушает, вздохнет и пригорюнится. Спросишь: "Ты что, Полюшка?" - глядишь, а она уже со слезами в чулан. Известно: сердце у женщины как воск - не выдерживает. "Убралась на покой. Оставила на память о себе Верушку".