— Приношу свои извинения, почтеннейшие, — промолвил он, приложив ладонь к груди и кивая Квамбару-Али в знак признания того, что визирь, по своему сану, занимает среди присутствующих самое высокое положение.
— Я удвоил караулы вокруг крепости, но пока все спокойно. Тело покойного владыки готовится к погребению: обряд будет совершен завтра подобающим образом.
— Спасибо тебе, Вазир-хан. Мы все в долгу перед тобой.
— Вы обсуждали вопрос о назначении регента Ферганы? — спросил Вазир-хан, усевшись рядом с Квамбаром-Али и вперив в лицо визиря немигающий взгляд.
— Да. Мирза Бабур слишком юн для того, чтобы возложить на себя бремя правления, а нам угрожает дикая стая узбекских псов.
При упоминании узбеков визирь скривился и сделал вид, будто сплюнул.
— Спору нет, Бабур еще юн, но он единственный выживший сын нашего владыки, и его готовили к правлению чуть ли не с младенчества. Таково его предназначение, и именно этого желал для него отец. Бабур смел, решителен и схватывает все на лету. Уж мне ли не знать — как только стало ясно, что Бабур его единственный наследник, владыка приказал мне обучать его воинскому делу. Я провел немало времени, практикуя с ним бой на мечах, стрельбу из лука, показывая, как обращаться с копьем и секирой. Кроме того, Бабур не по годам смышлен. Конечно, для владыки этого маловато, но на то и нужны мы, пятеро, чтобы помогать ему в начале правления, — спокойно заявил Вазир-хан.
— Мой дорогой Вазир-хан, если бы все было так просто, — с улыбкой отозвался визирь. — В мирное время да, твой план бы вполне годился, но алчность хищных узбеков не ведает предела. Едва они прослышат о том, что владыка Ферганы умер, оставив свою державу мальчишке, как тотчас нагрянут к нам, выпустят нам потроха и овладеют нашими женщинами.
— И что ты предлагаешь, визирь?
— Нам следует обратиться к одному из родичей нашего почившего владыки с просьбой принять бразды правления и оберегать трон до тех пор, пока мирза Бабур не повзрослеет. Вопрос лишь в том, к кому обратиться.
— Понятно. Ну что ж, я всего лишь воин, и у меня сегодня вечером забот по горло. Ваши головы мудрее моей, и да поможет вам Всевышний принять верное решение.
Вазир-хан встал, поклонился и медленно вышел из тронного зала. Но едва оказавшись снаружи, он ускорил шаги и, выйдя во двор, поспешил к находившемуся по ту сторону крепости гарему покойного правителя.
Бабур сидел возле своей матери, Кутлуг-Нигор, послушно подставив голову, в то время как та поглаживала ее, запуская пальцы в длинные, черные волосы сына. Когда он, запинаясь, рассказал о случившемся, она побледнела так, что мальчик испугался, уж не лишилась ли его матушка чувств, а ее глаза лишились всякого выражения, словно женщина ослепла. И лишь потом, осознав ужасную правду, несчастная вдова стала раскачиваться вперед и назад, издавая жалобные, горестные стоны. Хотя покойный правитель, разумеется, имел наложниц, она была его единственной женой, и их связывали по-настоящему прочные узы.
Его бабушка, Исан-Давлат, перебирала струны лютни, и печальная мелодия, отдаваясь эхом, разносилась по помещению, словно мечущаяся в поисках убежища птица. Ее волосы, совершенно седые, но густые, словно у девушки, чем она любила прихвастнуть, были заплетены в переброшенную через плечо косу. Карие, как изюм, очи заметно покраснели, однако даже сейчас эта женщина сохраняла самообладание. В конце концов, как объяснила бабушка Бабуру, борясь с подступавшими слезами, она не кто-нибудь, а ханум, ведущая свой род от самого Чингисхана, прозванного Священным Правителем, великого воина, за два столетия до Тимура завоевавшего половину известного мира.
Глядя на лицо бабушки, Бабур припоминал ее постоянные споры с его отцом насчет того, кто был более великим воителем, Чингисхан или Тимур. Исан-Давлат никогда не упускала случая рассказать, что Бабур появился на свет головастым младенцем, из-за чего роды были долгими и мучительными. И она во время схваток говорила дочери, что ее отпрыск, как и Чингис, непременно появится на свет, зажав в младенческом кулачке сгусток крови, что предвещает судьбу великого завоевателя. И даже то, что этого не случилось, ничуть ее не обескуражило:
— Все равно сердцем чую, быть ему великим властителем.
Словно почувствовав, что он думает о ней, Исан-Давлат подняла глаза на внука, и тот узрел в ее взгляде нечто, чего не замечал раньше: неуверенность.
Она отложила лютню.
— Ханзада, а ну, распорядись насчет ледового шербета, — велела она своей шестнадцатилетней внучке.