К счастью и чести англичан, нашлись люди, которые, страдая из-за этих передач, не считают нужным приплетать к ним, по законам травли, какие-то былые провинности. Несколько человек пытались снять с Вудхауза необоснованные обвинения. Один доказывает, что он не мошенничал с налогами, другой удивляется, что, называя его «пустым и поверхностным человеком», от него ждут «совершенно несокрушимого, стоического поведения, после того, как он побыл в немецком лагере». Третий напоминает, как трудно и опасно судить со стороны, не узнав всех мотивов и обстоятельств. Так возникает тема, которая лучше всего выражена во фразе: «Уверены ли праведные коллеги Плама Вудхауза, что они не поддались бы искушению?» Небольшое письмо Монктона Хоффа (я не знаю, кто это) кончается словами: «А ну-ка, бросим в него камень!» Лорд Ньюборо, «старый друг и почитатель» Вудхауза, объясняет, что «Пламми» (он так и пишет, в кавычках) вообще «не касаются земные дела»; о его детской наивности говорит и Дороти Сэйерс. Наконец, есть удивительное письмо с подписью «Беспристрастный». Автор, как ни странно, со знанием дела, словно был рядом, опровергает многочисленные неточности. Он пишет, что Вудхауз отказался в лагере от каких бы то ни было привилегий и жил в палате на шестьдесят человек; что выпустили его без всякой связи с передачами; что деньги у него были не от властей, а от немецких и американских издательств.
Подумайте, как это важно и мужественно. Автор решился защитить человека, которого, что ни говори, именно травили. Очень хорошо, что у людей бывает такой порыв. Помню, как именно в Англии, в Оксфорде, спорили о российском законе, связанном со свободой совести, и кто-то заметил, что надо же как-то защищать православие от католиков. Тогда православный епископ Бэзил Осборн встал и предложил отложить эту тему до того случая, когда среди нас будут католики, которые смогут ответить. Судя по реакции (скорее – приятно удивленной), даже в Оксфорде такое бывает нечасто. Уточню: речь не о том, чтобы защищать «своего», это всюду принято, но о том, как сохранить, а если не было – как воспитать это внимание к чужой чести. Чего тут больше, тяги к правде или тяги к милости? Наверное, есть и то, и это.
Сам Вудхауз ответить на обвинения не мог, более того – он ничего о них не знал, в Берлине английских газет не было. Когда же узнал от приехавшей к нему жены, то страшно растерялся. Все последующие годы, горько ругая себя за глупость, он повторял одно и то же: ему писали многие американцы, и он хотел поблагодарить, а главное, подбодрить всех сразу – смотрите, мы как-то тут все-таки живем. Если не понять таких объяснений, нам в его деле не разобраться. Однако понять их трудно, очень уж мы в этом отношении отличаемся от Англии.
Там – есть, а у нас – бывает редко очень удобный для окружающих императив поведения, который они называют «stiff upper lip»[2]. Он удобен, но небезопасен: легко запрезирать тех, кто его не соблюдает или просто сорвался; ведь это позволяет собой гордиться, а других – стыдить. Собственно, как и всякий императив, применять его надо только к себе. Вудхауз к себе и применял. Он считал неделикатным обременять людей своими горестями, мало того – хотел ободрить и утешить их. После освобождения, во Франции, к ним с женой приставили майора Маггриджа, который в мирной жизни был журналистом, а позже – очень прославился. После смерти Вудхауза он опубликовал очерк «Вудхауз в беде», где восхищался выдержкой своего поднадзорного, тот страдал исключительно сильно, но никого этим не обременял, даже старался подбодрить своего стража, от которого, ко всему прочему, узнал о внезапной смерти очень любимой падчерицы.
Англичане тем временем рассуждали, надо ли Вудхауза судить, и в конце концов решили, что вменить ему в вину можно только пользование аппаратурой противника. Когда это выяснилось, Вудхаузы переехали в Америку, пожили в Нью-Йорке и купили дом на Лонг-Айленде, где провели еще четверть века. Такие деревушки с удобствами Вудхауз очень любил; во многих его романах описан райский пригород Лондона, Вэлли-Филдз – опоэтизированный Далидж, где он когда-то учился. Его обличители не правы, над роскошью он скорее смеялся, а искал уюта и удобства в каком-нибудь тихом, маленьком, скромном месте. Стоиком он и в этом отношении не был. Кто решится его упрекнуть?
Негодование понемногу стихало. Серию статей в защиту Вудхауза написал через несколько лет после скандала Ивлин Во; наверное, они в какой– то мере подействовали. Его линия защиты несложна и, на мой взгляд, справедлива. Он считает, что сила и прелесть вудхаузовских книг именно в том, что тот остался ребенком. Если кому-то противно, что человек сохранил детское восприятие мира, Вудхауза можно не читать, но не стоит о нем и судить.
Прежде чем перейти к тому, как Иэн Спраут снял одно за другим несправедливые обвинения, надо поговорить о самом главном. Конечно, Вудхауз героем не был. Дело тут не столько в малодушии (хотя кто знает, свойственно оно вам или нет, пока не случится проверить себя), сколько в свойстве, которое многим очень не нравится. Оно почти всех задевает и даже раздражает. Так, Хилер Беллок жаловался, что Честертон «слишком хорошо ладит с врагом», не догадываясь, что его толстый и кроткий друг, четко разделяя спор и ссору, считал тех, с кем спорил, не врагами, а оппонентами. Очень хорошо говорит об этом свойстве Александр Генис в книге о Довлатове: «Со своим автором он[Гринев] делит черту, из-за которой, как считает Цветаева, Пушкина не взяли в декабристы – «ненадежность вражды». Драма Гринева в том, что, не поступившись своею, он способен понять и принять другую точку зрения».