Хранительница очага круглолицая матрона Марьяна полулежала в импозантной позе, тщательно расчесывая гребнем длинные пряди волос, прямо над лавкой и колотила по ней обухом топора. Она давила вшей да блох этим народным и экологически чистым способом. Впрочем, вероятно, многим интимным насекомым удавалось скрыться и избежать заслуженной кары.
Отложив дела, хозяйка-чумработница собрала на стол. Гости, возбужденно базаря о красотах тайги, уселись на почетные места, закусили котлетами из лосятины, зажаренными в чесноке, сосьвинской селедкой, пустили спирт по кругу, выпили клюквенного чаю. Приезжие угощали хозяев датской ветчиной, салями, апельсинами и «ромом с колой».
К концу пиршества скуластая рябая физиономия Федора Анямова появилась в дверях. Федя был местным охотником и, вероятно по совместительству, юродивым, в душе которого, хранился честный образ тайги. Он стремительно передвигался в пространстве, резво семеня кривыми ногами.
— Лёсика пиехала! Лёсика пиехала! — заверещал он радостно и бросился обниматься с Алексеем. Потом с особым чувством, близким к пиетету, заглядывая в глаза пилота, спросил: — Верталетка Нарьян-Мара полетит? Полетит Нарьян-Мара?
— Нет, не полетит «верталетка Нарьян-Мара»! Нет нам никакого резона туда переться, Федя, — вспылил Алексей, отвечая на регулярный вопрос. У Федора в Нарьян-Маре жили какие-то дальние родственники, которых он несколько лет кряду порывался посетить. Однако скорее всего ему просто не сиделось на месте; его таежная душа жаждала экзотики. — Отдохнем немного и вернемся на базу в Урай. Через неделю в Соликамск вылетаем, повезем археологов с добычей! Ты лучше, дорогой, выпей, вот, чайку с ромом, закури, — добавил Алексей примирительно.
Дождь выдохся. После обильного ужина Никаноров намотал на шею метра четыре заранее припасенной бумаги и отправился в сторонку за амбары, посидеть, подумать о жизни… В последнее время он размышлял о том, какая теория мироздания более достоверна — первородного «большого взрыва» или удачной рыбалки гагары, выловившей землю со дна «первичного океана». Не прошло и нескольких минут, как Федор с мансийской прямотой присел в мох рядом и тоже задумался. Он посопел, дождался из вежливости подходящего момента и вкрадчиво спросил: «Верталетка Салехарда полетит?» Никаноров ничего не ответил, только многозначительно вздохнул. Вернулись в дом.
Мужики продолжали кутить. Они представились хозяину «друзьями», напоили его и принялись «окучивать» на предмет тайников и сокровищ. Николай любил метко выражаться и в этих целях использовал общепонятный язык: грубо обтесанные, «сучковатые» слова-жерди, позаимствованные у соседей-зэков. Он так и заявил «ученым»: «Таких друзей — за хрен да в музей!» Несмотря на уговоры и посулы, бригадир отказался-таки идти проводником с чужаками в шаманские места. Сообщил братве, что нельзя, мол, «выдрючиваться» и беспокоить предков, а то они «уши к заду пришьют». На этот довод «рыжий лось» брякнул: «Вот ведь, хмырь болотный!»
Вогулы ненавидят остяков, остяки ненцев и вогулов, а Федя любил всех таежных жителей — белок, медведей, духов, остяков, зэков, археологов, а к вертолетчикам-небожителям вообще относился с нескрываемым почтением. Он в беседу не встревал и не мог уразуметь «научного шовинизма» Николая, любившего посмеяться над Федоркой-дурачком и посетовать о былом величии мансийской нации. Кроме русских бригадир поносил всех соседей — «сукиных детей», которые-де тоже повинны в гневе матушки-земли и мансийском декадансе.
Деревня эта стояла в местах, куда не доходили христианские пророки, а вот советские добрались и устроили колхозный рай… Как-то по путям пророков забрел в эти места конь. Конь как конь — гнедой и с яйцами. Быстро же он, однако, сбрендил на вогульской-то воле! Конь-огонь в момент «полинял» и совсем не походил на символ славы предков манси, кочевавших по Великой степи: слонялся по деревне без дела, пугал мансийскую молодежь, норовил лягнуть надоедливых собак, в исступлении гонял оленей и в конце концов был безжалостно усыплен «скотиной-фершелом».
Вертолетчики улетели с грузом подаренной поселянами рыбы и клюквы, гости покутили порядком и заночевали в доме. На заре испарения их пьяных, но довольных душ расплывались по холодной комнате. Мужики встали, позавтракали и втроем отправились к священным местам Холочи — «горы мертвых» — в «пустыню тайги», но искали они не человека, а его золотых идолов. По ржавой болотной воде-жиже, через сосновые перелески и боры, напоминавшие изнутри готические соборы в тихий и светлый день, пришельцы медленно продвигались на северо-запад. «Заверованное» чернолесье то поглощало старателей от археологии, то отпускало на волю.