— Да какая разница! Я в последнее время что-то не замечал, чтобы дети были для тебя важны. Ты только о себе думала. А нас за дурачков держала.
Я закрываю лицо руками, он понижает голос:
— Прости; я не нарочно, просто сорвался.
— Мне пора ехать. В Крисувике что-то происходит. Ты ведь отвезешь Салку в школу?
Но просто взять и уехать, когда он такой подавленный, уничтоженный, так съежился над своей чашкой, я не могу. Сажусь на корточки рядом с ним и обнимаю его ноги, кладу голову ему на колени. Он гладит меня по волосам:
— Я люблю тебя. Что бы ты мне ни сделала. Не смогу перестать любить. Но не уверен, что могу простить.
— Я этого и не заслуживаю. — Мои слезы льются на его пижамные штаны. — Не прощу себе, как обошлась с тобой.
— Тебе не нужно себя прощать, — отвечает он. — Ты не такая. Ты можешь двигаться дальше, вообще не думая о прошлом.
— Ты думаешь, я аморальная?
— Нет, ты не аморальная. Ты отлично знаешь, что такое хорошо и что такое плохо, и других всегда осуждала очень сурово. А саму себя — суровее всего. Но потом выясняется, что, оказывается, способна все это попросту обойти, оставить за спиной и продолжать жить как ни в чем не бывало. Через столько лет выясняется, что ты похожа на свою маму.
— Не говори так. Кристинн, родной, не сравнивай меня с ней, — хнычу я, закрывая лицо руками.
— Но у нее хотя бы имелось оправдание: она была душевнобольная. Она не морочила людей двадцать лет, играя роль идеальной жены и матери.
И тут я ухожу, с трудом надеваю ботинки и куртку, а затем выбегаю к машине. Слезы застилают мне глаза; выезжая, я вижу его в зеркало заднего вида, босого, в халате у подъезда к дому, он зовет меня по имени, он тоже плачет.
И я вынуждена признать: когда я вхожу в координационный центр службы гражданской обороны на улице Скоугархлид в то утро вторника, я немного не в себе. По дороге звоню Тоумасу, в первые два раза он не отвечает, а когда с третьей попытки мне удается дозвониться, я чуть не уезжаю на обочину:
— Ах, милый, как приятно услышать твой голос!
— Что случилось? — спрашивает он, охрипший со сна. — Ты плачешь? Он тебя убить хочет?
— Нет, но это так тяжело! Он без умолку говорит. Он очень обижен, а мне его невыносимо жалко, я же его так люблю!
Тоумас молчит, и я тороплюсь добавить:
— Я его люблю не так, как тебя, но все же по-своему люблю. Он всегда ко мне относился хорошо. А я ему отплатила.
— Ты все еще можешь к нему вернуться. Если он к тебе настолько хорошо относится, а ты его любишь, несмотря ни на что.
— Тоумас, милый, прошу, не надо! Как я вернусь? Я же влюблена в тебя!
— Ты влюблена в меня, а тон у тебя такой, будто ты обо всем жалеешь, — говорит он раздраженно; я слышу звук спускаемой воды в унитазе: он приглушенный, словно доносится из-за стенки.
— У тебя кто-то в гостях?
— Ну кто у меня может быть?! Я только проснулся, половину ночи был на ногах. Я проснулся, когда ты позвонила.
— Прости, не хотела тебя будить, ложись опять.
Он отключается, я прекращаю плакать и смотрю на дорогу впереди. Сырое судорожное горе в груди уступило место чему-то твердому и холодному, страх — как рука, сжимающая горло. Он говорил таким отчужденным, незаинтересованным тоном, и почему он полночи провел на ногах? Кто спускал воду в унитазе?
Паркую машину на Скоугархлид, какое-то время сижу в ней и стараюсь дышать ровно. Дыхание у меня неглубокое, судорожное, я мертвой хваткой вцепилась в руль и делаю большие вдохи, а страх, горе и ярость водят в голове дьявольский хоровод: он меня разлюбил, отвернулся, покидает меня сейчас, в самую трудную минуту.
Я открываю дверь машины, и меня рвет прямо на стоянке, частички блевотины попадают в машину, желчь кофейного цвета на светлой кожаной обивке выглядит почти красиво. Все рушится, расползается, моя жизнь изрыгается назад, как неудавшийся соус. Я всхлипываю, плюю, достаю из бардачка бумажную салфетку, утираю лицо, вытираю грязь в машине, а затем беру свой потрепанный рассудок и несу в координационный центр — принимать решения о благосостоянии и безопасности в национальном масштабе.
Усталость от войны — по-моему, это так называется
— И что вы предлагаете?! — кричит начальник полиции. — Объявить о введении чрезвычайного положения почти на всей территории Южной Исландии?! Вы с ума сошли?! Всю страну хотите напугать до смерти?!
В тот момент, когда я вхожу в зал заседаний, Юлиус проецирует на экран карту: полуостров Рейкьянес испещрен зелеными звездочками от острова Эльдей до самых Полей Тинга на востоке.