Меня бьет холодная дрожь.
— Поищи получше, — прошу я. — Выверни все карманы, под одеждой проверь. — Затем поворачиваюсь к сотруднице полиции: — Это необычные обстоятельства, мы непременно должны проехать туда. Пожалуйста, сделайте исключение, пропустите нас!
Она мотает головой:
— Вы можете проезжать, если хотите, а его я без действующего удостоверения не пущу.
В отчаянии озираюсь вокруг: здесь всего две полицейские машины и один полицейский мотоцикл, само заграждение — несколько оранжевых конусов на дороге.
— Сквозь них проехать — раз плюнуть, — шепчу я Тоумасу. — Нам нужно попробовать!
— Чтобы мы ехали к холмам, а за нами полицейские с мигалками? Даже и не думай. Они нас непременно догонят, а чем дальше, тем тут будет больше заграждений, и сквозь них все мы не проскочим.
— Надо попытаться, — говорю я.
Но он возражает, берет меня за руку и смотрит в глаза:
— Давай повернем назад. Любимая! Это единственное разумное решение. Вернемся на Скоугархлид, поговорим с Миланом, пусть он вышлет за ней спасательный отряд.
— Нет!
— Анна, мы старались, делали все, что могли.
Мне становится дурно, страх — жаркое черное биение в моей груди; но просто так я не сдамся. Слезаю с мотоцикла, начинаю рыться во всех сумках и бардачках, в отчаянии скрежеща зубами, а он берет меня за руку и пытается остановить:
— Анна, перестань!
Но мне удается открыть маленькую крышечку под рулем, и там… под ней лежит его удостоверение.
Я разражаюсь радостным криком, победоносно протягиваю ему его, сияя от восторга: проблема решена!
Он опускает глаза:
— Я не поеду. Не могу.
— Не можешь?
Я недоуменно смотрю на него: ничего не пойму. Мы здесь, на мотоцикле, пропуска у нас в порядке, так в чем же дело?
— Анна, это же просто безумие. Там наверху же все горит, ты огня не видишь? Мы же просто пойдем на верную смерть.
— Мы попытаемся, Тоумас. Она дома. Она моя дочь. Мне нужно ее спасти.
— А мне она не дочь.
Он стоит передо мной, и вдруг я вижу его в истинном свете. Он не злодей, не насильник, а просто испуганный слабый мужчина, который любит самого себя больше всего на свете. Больше, чем меня. Я не могу упрекать его — согбенного, склонившегося и все же уверенного в своей непростительной вине. И не могу ненавидеть его за то, что он не собирается идти за мной на верную смерть, спускаться в самый ад. После всех красивых слов, после обещаний и признаний — цена его любви оказывается всего лишь вот такой. И он не может ничего с этим поделать.
Я опускаю глаза, он вытягивает руку и просительно смотрит на меня:
— Анна, пойдем, нам надо повернуть назад.
— Нет, — говорю я, садясь на мотоцикл. — Я назад не поверну.
И уезжаю.
Triumph Bonneville
Никогда не водила мотоцикл, но видела, как это делает Тоумас. Мотоцикл так быстро срывается с места, что в какой-то момент мне кажется, он встанет на заднее колесо и сбросит меня с седла, но мне удается справиться с управлением, и я мчу дальше, сквозь заграждения и сугробы пепла.
Тоумас бежит за мной, что-то крича — мой речистый, красиво сложенный возлюбленный со смеющимися глазами, — а потом пропадает в пыли, и у меня для него ничего не остается, кроме разочарования и этих проклятых слез, наполняющих мои защитные очки и респиратор, — словно сейчас еще важно, что мое сердце разбито, что любовь, которая захватила мою жизнь, изменила меня и открыла в моей душе все эти новые помещения, оказалась просто пшиком, рассыпалась в прах и развеялась по ветру при первом же испытании. Сейчас у меня другие заботы.
Я напрягаю мотор, гоню вперед и плачу; еду по этой знакомой дороге, по которой раньше ездила тысячу раз, мимо тихих жилых улиц, многоквартирных домов и магазинов, церквей, школ и парковок, только сейчас все это превратилось в полые, пустые, брошенные, бесполезные декорации: жизнь из мира ушла. Ничего не осталось: только неистовство земли и моя маленькая невменяемая поездка в эпицентр шторма, в смерть, в зловещие отблески огня на западе.
Чем дальше вверх по склону, тем труднее становится ехать, сугробы пепла становятся гуще, шлак грубее, он пристает к шинам, забивается под крылья, мотор все больше надрывается.
— Ну пожалуйста, пожалуйста, двигайся дальше, — канючу я, стиснув зубы, — хоть еще немножко, хотя бы до следующего перекрестка.
Но все напрасно. Звук мотора напоминает мне астматические вздохи Салки, а потом он глохнет, его шум затихает.
— Вот зараза! — я отбрасываю мотоцикл и начинаю пробираться вверх по улице против пеплопада.