— Нет, сэр.
Лицо генерала Бальбоа погрустнело.
— Сейчас в некоторых районах страны отмечаются незначительные волнения среди индейцев. Это естественно, трудно было бы ожидать другого. Пропаганда, которую павший режим сеял среди индейцев, возымела свое действие.
Бальбоа поглядел на меня, потом на Кранца и сделал паузу.
— Индейцы ведь как дети, — сказал Кранц.
Президент кивнул, показывая, что считает это замечание ценным.
— Как все мы знаем, Вернер дал индейцам землю. Стоило вам не угодить Вернеру, он отбирал у вас имение и отдавал индейцам. Не пытайтесь убедить меня, что он делал это из великой любви к индейцам.
Президент разразился внезапным пронзительным смехом, который таинственным образом перешел в позвякивание огромного канделябра.
— Нет, он хотел, чтобы индейцы поддерживали его преступную политику. А что делали индейцы с огромными владениями, упавшими к ним с неба? Это все мы отлично знаем. Они начисто вырубали кофейные и банановые плантации, а в каком-нибудь уголке — наверное, этот уголок составлял одну десятую часть имения — сеяли маис и бобы; маисом и бобами они питаются; и больше им вообще от жизни ничего не нужно. А остальные девять десятых загубленной земли? Зарастали кустарником!
Что это, по-вашему? Аграрная реформа или аграрное самоубийство?
— Преступные действия сумасшедшего, — сказал Кранц. — Un fou dangereux[7].
— Это все, что можно сказать об аграрной реформе, — сказал Бальбоа. — Теперь второй вопрос: сделал ли он хоть что-нибудь, чтобы поднять этот несчастный заброшенный народ до нашего уровня?
Президент остановил на мне свой тяжелый взгляд. Я вынужден был отрицательно качнуть головой.
— Ровно ничего! Они жили и подыхали, как свиньи. Государство отказывало им в надеждах и упованиях, которые обязано поддерживать даже в самых ничтожнейших из своих граждан.
Я понял, что Бальбоа наделен великим даром государственного деятеля, — он умел преподносить банальности как откровения.
— Мы отвергаем политику павшего правительства, — сказал Бальбоа. — Мы будем вовлекать индейцев в общую жизнь страны. Уже предприняты некоторые весьма интересные опыты в этом направлении.
— Как я понимаю, сэр, экспроприированные имения будут возвращены прежним владельцам, — сказал Кранц.
— Да. Так решено. Индеец, предоставленный самому себе, возвращается к каменному веку. В современном государстве это нетерпимо. Индейцев нужно цивилизовать, пусть даже вопреки их желанию. Они будут недовольны, допускаю. Что ж, сопротивление придется подавить, сочетая твердость с гуманностью. Будем помнить — повинен не индеец, а бессовестный смутьян, внушивший ему ложные идеи. — Бальбоа вздохнул. — Нужно избегать кровопролития.
Возможно, что в эту минуту он верил в то, что говорил. За последние пятьдесят лет в Центральной Америке произошло не менее ста государственных переворотов, и немалое число людей, приходивших к власти, начинали свою деятельность с реформ. Год-два такой властитель воздерживался от грабежа сам и не позволял своим сподвижникам расхищать государственную казну. Случалось, что разочарованные сподвижники восставали. Начиналась резня.
Сперва глава государства истреблял противников во имя справедливости, потом из подозрительности, а в конце концов превращался в матерого тигра-людоеда, правившего в атмосфере страха и ненависти, при помощи тайной полиции и пыточных камер.
— Нам нужны разумные люди, — сказал Бальбоа. — Твердая рука и любящее сердце.
Осложнения могут возникнуть сейчас в десяти районах; и в каждом свои особые трудности Людей, способных принимать справедливые решения, мало. Вы хорошо знаете гвадалупских чиламов, капитан?
— Нет, сэр. Не сказал бы этого. Большинство пеонов у нас на соледадской плантации действительно были чиламы, но мы никогда ничего о них не знали. Они приходили, отрабатывали свой долг и снова уходили в горы. Мы общались с ними через капоралес.
— Охотно верю. Они загадочный народ.
Все наши индейцы загадочны. Мы знаем о них немногим больше, чем знали наши праотцы, когда впервые пришли сюда. Итак, капитан, я хочу, чтобы вы отправились как можно скорее в Гвадалупу и приняли власть в свои руки.
Желательно, чтобы вы выехали не позже завтрашнего дня.
Мне казалось, что я совершенно тверд в своем решении больше не участвовать ни в каких латиноамериканских авантюрах и даже покончить с той, в которую уже ввязался; потому для меня осталось тайной, как Бальбоа умудрился переубедить меня в течение получасового разговора. Он был из тех людей, которым удается внезапно воздействовать на чувства собеседника, потому что вначале вы обмануты их мнимой холодностью. Он также обладал тем, что называют личным магнетизмом и что я ставлю выше дара убеждать. Он не высказал ни единой мысли, которую можно было бы назвать сколько-нибудь новой, поражающей или глубокой. Вспоминая позже нашу беседу, я видел, что он оперирует обычным набором политических трескучих фраз, но он умел захватить собеседника — хотя бы на короткое время.