Только одно, видимо, смущало его ничем не потревоженную совесть: имеет ли он моральное право заставить меня, да и кого бы то ни было, покинуть столицу и — пусть даже ради великого дела — похоронить себя в такой дыре, как Гвадалупа?
— Здесь вы живете насыщенной жизнью, чувствуете себя в центре событий. А Гвадалупа тихое местечко. Веселого там мало.
Он излагал эти соображения столь же серьезно, как и предыдущие. Президент был лишен чувства юмора.
Я дурно спал эту ночь. Бойня на берегу реки глубоко поразила меня, и мне снились страшные сны. Они будили меня каждые десять минут. Я понял, что, хоть Я и солдат второй мировой войны, мне еще не приходилось испытывать настоящего страха, настоящего ужаса. Бывало, что я шагал по полю сражения, усеянному трупами, но до этой резни в джунглях я ни разу не наблюдал убийства.
Фактически в современной войне мы не раздумываем над тем, что рвем людей на части снарядами, сжигаем их в танках, хороним заживо в бомбоубежищах. Мы определяем наводку по карте, с помощью специальных вычислительных таблиц, а когда являемся на место боя, чтобы проверить меткость огня, человеческие останки не привлекают нашего внимания. Они лежат подобно манекенам — привычный реквизит войны. Мы, современные воины, абстрагируемся — как если бы мы были математиками — от чудовищных результатов своей работы. Но вот я столкнулся с конкретными фактами войны, почувствовал их всем своим существом, и теперь страшные подробности бойни в джунглях, сколько ни гнал я их из памяти в дневные часы, с наступлением ночи являлись мне снова.
Бойня в джунглях всегда так или иначе соединялась во сне с моей финка, и этому не приходилось удивляться, потому что с финка были связаны все мои сновидения. Я вновь возвращался туда, где стоял наш старый дом, где у подножья вулканов раскинулась знакомая долина и слышался негромкий напев трудившихся на плантациях индейцев-пеонов. Все, что произошло со мной за последние пятнадцать лет, растягиваясь или, наоборот, сжимаясь, должно было втискиваться в этот эмоциональный контекст. В последних мучительных сновидениях участвовал мой дед, слегка презрительный, величественно равнодушный к убийству и потокам крови. Был тут и мой отец, испуганный, беспомощный, бессильный что-либо сделать для меня. Иногда возникала Грета. Она являлась мне потому, что я был в смятении; в дневные часы мне почти удавалось не думать о ней.
Я поднялся задолго до рассвета, разыскал такси и в рассеивающемся ночном сумраке поехал на вокзал. Когда солнце встало, я уже покидал Гватемала-Сити на дребезжащем гвадалупском поезде. Живописные городские предместья быстро сменились джунглями, как только мы начали спускаться с нагорья. Четыре часа поезд сползал в дышавшую зноем пропасть. Потом еще четыре часа он выбирался наверх, предлагая нашему взору быстро сменяющиеся виды из тропического альбома: вот вулкан с обожженной вершиной, покрытой легким облачком; вот люди в штанах до колен, фартуках и широкополых шляпах, смиренно стоящие полукругом у самого полотна, ждущие чего-то, быть может, чуда; гигантские скалы у самого края джунглей словно присели на корточки, выставив разрушенные временем ягодицы; мясистая, алчущая влаги растительность, пробивающаяся в безводной пустыне; мальчуган, зажавший в расщепленной с одного конца палке черную извивающуюся змею; а по временам тихие, притаившиеся деревушки с хижинами из грязных соломенных циновок. Большинство пассажиров в вагоне были индейцы.
Они заполнили все двенадцать купе, похожих на продолговатые ящики, и, упершись друг в друга коленями, задумчиво и внимательно следили за всем, что происходило вокруг. Когда поезд встряхивало на остановке и шляпы у них сваливались на пол, они поднимали их и нахлобучивали снова. У мужчин были печальные глаза и усы, как у китайских мудрецов; женщины прижимали безгласных детей к полным грудям, испещренным синими жилками.
Если они хотели что-нибудь сказать друг другу, то говорили не поворачивая головы, быстрым таинственным шепотом.
Со мной ехал журналист по имени Эрнандес; он должен был написать статью о положении в Гвадалупе.