— Мне нужно подумать, прежде чем я дам вам ответ, — сказал я. — Кстати, я хотел бы взглянуть на это судебное решение.
— Оно у Мигеля, у интенденте. Я скажу, чтобы он завтра же принес его вам.
Элиот допил стакан, и поставил его на стол решительным жестом, означавшим, что разговор окончен.
— У меня еще кое-какие дела, и я вас повидаю. Новых толчков, как видно, не будет.
При каждом землетрясении я все жду, что наша древняя колокольня возьмет да и рухнет.
Он протянул мне руку:
— Спокойной ночи, Вильямс. Мигель принесет вам это решение завтра утром.
Я вышел на улицу вместе с ним. Люди еще бегали взад и вперед с лампами в руках, боялись вернуться домой. Луны не было, Тамансун вырисовывался черным треугольником на фоне звездного неба. На вершине горы светилась красная точка. Это индейские шаманы совершали свои священные таинства. Через несколько дней огни на их алтарях погаснут навсегда.
Элиот ушел, но я все еще чувствовал себя взволнованным и решил направиться на пласа. Накрапывал дождь. Не успел я дойти до конца Калье Барриос, как фонари снова зажглись и лужи на мостовой запестрели отражениями свирепых быков, потоков крови, задумчивых курильщиков сигарет и синевы рекламных плакатов. Когда радиолы-автоматы смолкали, воцарялась глубокая тишина. Такая тишина, что можно было услышать жалобное тявканье шакалов где-то далеко, под деревьями, где спали на насесте куры. Час шел за часом, я шагал по улицам, стараясь успокоить мятущиеся мысли. Когда мне показалось, что я сумею заснуть, я вернулся в отель, разделся и лег.
Назавтра меня ждала нечаянная радость.
Появилась Грета. Я зашел в пустовавший с отъезда Эрнандеса бар проглотить свою обычную утреннюю порцию спиртного и вдруг увидел ее. Она слегка вскрикнула и протянула мне руки, мы обнялись. Так бывало всегда. С каким бы усердием ни воздвигал я свои защитные линии, они рушились, когда Грета так сердечно протягивала мне руки. А на этот раз я вообще был застигнут врасплох и не позаботился об обороне.
— Милый, мне сказали, что ты здесь, и я специально сделала остановку. Я лечу в Кобан.
Я обнял ее снова.
— В Кобан? — спросил я.
— Да, домой. Но следующий самолет будет только в четверг, так что мы можем здесь очень мило провести два дня. Если тебе хочется, конечно.
«Всего лишь два дня!» — подумал я. Так излечившийся алкоголик, поставленный перед внезапным соблазном, ищет оправдания. Два дня — это не опасно. Зная себя, я готов был признать, что неделя могла бы стать роковой.
Но два дня… Я незаметно взглянул на нее и почувствовал, что у меня захватывает дыхание, как в прежние дни. Разглядывая сверху ее лицо, я впервые заметил в уголках глаз крохотные бороздки, которые в один прекрасный день станут морщинами. Я попробовал было сосредоточиться на мысли, что Грета быстро стареет, но тут же внутренне усмехнулся; это я пытался возвести очередную защитную баррикаду. Так бывало каждый раз. Когда мы встречались после разрыва, я переживал короткий момент отрезвления; он быстро проходил, уступая место новым иллюзиям.
Мы сели, я заказал два коктейля. Я разговаривал с ней, не выпуская ее рук из своих.
— Счастлива? — спросил я.
— Нет. Я очень несчастлива. Потому и еду домой.
— Но почему в Кобан? Что тебе делать в Кобане? — спросил я. И тут же все вспомнил.
Я не представлял себе Грету вне Гватемала-Сити. Но ведь она из Кобана. Блистательный образчик тамошней женской породы — красоток, рожденных от плантаторов-немцев и отборнейших местных индианок.
— На прошлой неделе я видел в Гватемала-Сити дона Артуро, — сказал я. — Из того, что он говорил, мне показалось, что у тебя были неприятности.
— Не надо об этом, — сказала она, сжимая мои руки. — Я хотела бы забыть, что этот город существует.
— Конечно, поговорим о другом.
Я довольно ясно представлял себе, какого рода неприятности могли быть у Греты; лучше было их не касаться. Грета была в известном смысле жертвой Фрейда, теории которого преподносились публике популярными журналами в таком виде, что этот пролагатель новых путей в психиатрии превращался в какого-то апостола саморазрушения. Самым страшным грехом в кругу послевоенной молодежи, в котором вращалась Грета, считалось обуздание инстинктов; это именовалось «ингибиционизмом» — подверженностью внутренним запретам. И Грета делала все от нее зависящее, чтобы никому не пришло на ум заподозрить ее в подобной ереси.