— В чрезмерных дозах что угодно может опостылеть. Не правда ли, мистер Вильямс? — сказала она. — Мы часто говорим, что хорошо бы взять на месяц отпуск и поехать в Канаду.
Там зелень, прохлада; там люди, с которыми можно по-человечески поговорить.
— И там нет цветов, — сказал Гельмут. — А если есть, то они на своем месте. От вони этих лилий положительно некуда укрыться.
Гельмут шутил, но в тоне его слышалось отчаяние. Он был австриец, ему удалось бежать за несколько недель до аншлюса. Десять лет они прожили в Гемпстеде, а потом перебрались в Центральную Америку и вкусили ее красочность, ее печаль, ее неистовство. От жизни в Центральной Америке Стерн захворал тоской по Европе, как хворают неизлечимой накожной болезнью.
— Когда мы сюда приехали, — сказал Гельмут, — то решили: что ж, люди живут и в тропиках. Постепенно привыкнем. Раз возврата нет, надо полюбить эту жизнь, что бы там ни было. Взгляните на наши стены, они не напоминают вам выставку местных кустарных промыслов? Мы старались, видит бог.
— У нас есть прелестные вещи, — сказала Лиза. — Просто не хватает места, чтобы все их показать. Когда мы увлекались коллекционированием, я уходила на рынок и покупала у встречных женщин сорочки, прямо те, которые на них были. Иногда я брала с собой новые без вышивки, чтобы им было что надеть.
Некоторые орнаменты совсем исчезли сейчас, да и краски стали непрочными.
— Все собираюсь порвать эти рубахи и сжечь, — сказал Гельмут с напускной свирепостью.
Лиза кротко и меланхолично улыбалась.
Грусть была свойственна ее натуре, Гельмут же наполовину играл ипохондрика.
— Пробовали ездить в гости к плантаторам, в их финка, — сказал Гельмут, — но ни с кем не подружились. Мы не знали, как зовут последнюю любовницу президента. В этой стране всякий, читающий «Ньюс уик», считает себя интеллигентным человеком. — Он вздохнул.
Где-то внизу, на усыпанном цветами откосе холма, птица взяла резкую трель.
— Это гардабаранкас. — На нервном лице Стерна выразилось страдание, как если бы он услышал, как фальшивит скрипач в оркестре, исполняющем симфонию Моцарта. — Их сравнивают здесь с европейскими соловьями, должно быть, потому, что они поют ночью.
Если две или три, запоют сразу, можете распрощаться со сном. А если молчат птицы, то воют обезьяны, словно души нераскаянных грешников.
Лиза, которая уходила на кухню, вернулась и позвала к столу. Стерн извинился, что завтрак будет нехорош; он и был нехорош. Достать здесь умелого повара было невозможно, а от слуг удавалось добиться чего-либо, только стоя неотступно у них за спиной. В кухне не было никаких индейских изделий, на стене висела фотография Маттергорна на фоне неестественно темного неба и несколько разноцветных флажков, какие продают в Альпах на высоких перевалах. Лиза была огорчена. Завтрак был еще хуже, чем она опасалась.
Когда мы встали из-за стола, Гельмут показал мне несколько находок, сделанных при раскопках в Утитлане. Вещи были редкостной красоты; он реставрировал их для музея. Одна зелено-желто-серая чаша эпохи Старого Царства с изображениями несущих дары послов и украшенных перьями воинов была настоящим шедевром. Я испытывал истинное наслаждение, держа ее в руках.
— Тсакал? — спросил я.
— Или ранний Тепью. — Гельмут был чуточку озадачен. — Откуда вы знаете? Вы занимаетесь стариной?
— У меня были друзья, торговавшие редкостями.
— Доколумбовой эпохи?
— Да.
— Но это же запрещено. Их нельзя ни покупать, ни продавать.
— Да, я знаю. У одного из моих знакомых были даже неприятности. Его арестовали, когда он пытался нелегально провезти свои древности через мексиканскую границу.
— Арестовали! Его нужно было пристрелить! Наверное, разграбил древнее захоронение. Тюрьма таких не исправит. — Гельмут благоговейно взял в руки чашу. — Я не знаю ничего, созданного человеческим гением, что с большим правом можно было бы назвать великим произведением искусства.
Я сказал, что согласен.
— Мне кажется, что древности майя позволили мне проникнуть в душу народа.
Я занимаюсь этим полжизни и не перестаю изумляться. Удивительный народ. Вы знаете, в чем они оплошали, чего они не могли создать при всей своей изобретательности?
— Вы хотите сказать, что они не создали колеса?
— Нет. Колесо тут ни при чем. Они не сумели найти способ, как подчинить себе своих богов. Хитрые европейцы сделали из своей религии, орудие для практических целей, но у майя боги остались богами. И они постепенно опустошили душу народа. Если бы испанцы явились сюда раньше, в годы расцвета Старого Царства, у них не было бы ни малейшего шанса на победу. Что можно сказать о народе, который еще на уровне каменного века создал календарь, превосходящий по точности наш?