Когда, в конце концов, мы обнаружили одного из шаманов, дела наши пошли самым будничным порядком. С ним уже толковали двое полицейских, один из которых мог сойти за шестнадцатилетнего мальчугана. Тот, что постарше, объявлял шаману судебное решение, жестикулируя и пожимая плечами с видимым отвращением, словно читал нотацию пьяному забулдыге, которого поймал за стиркой грязного белья в общественном водоеме. Молодой сгорбился под тяжестью надетого через плечо огромного старого маузера и озабоченно улыбался.
Старик индеец стоял спиной к своему алтарю, вертя головой направо и налево и поджимая то одну ногу, то другую. На нем был изношенный черный плащ и штаны, доходившие до колен. Кривые исхудалые голени и кисти рук были покрыты незаживающими язвами, которыми так часто страдают старые индейцы в результате хронического недоедания. Элиота заинтересовала шляпа шамана.
— Господи боже, полюбуйтесь на его головной убор! — сказал он.
Шляпа напоминала светло-серый цилиндр с широкими, слегка загнутыми полями, какие были в моде при Эдуарде VI. Шаман носил ее глубоко нахлобученной до самых глаз. Индейцы любят шляпы. Сами они смиренны, но их шляпы горды. Это шляпы белых людей, в них как бы воплотились сила и хитрость завоевателей.
Лица индейца невозможно было рассмотреть за тысячью морщин, даже глаза его под краями огромной надменной шляпы были лишь двумя крохотными омутами, затерянными в морщинах.
Ему, наверное, было не менее ста лет.
Мы стояли, старший из полицейских объявлял судебное решение, молодой полицейский безучастно улыбался, а старый шаман вертел головой, словно ожидая, что его боги, которым он служил на этой голой вершине вулкана, заступятся за него в последнюю минуту. Но вот обсуждение вопроса как будто пришло к концу.
Молодой полицейский, передвинув поудобнее ремень своего маузера, двинулся вперед, шаман за ним. Второй полицейский тем временем ударами сапога разрушал алтарь. Это была всего-навсего груда камней футов в пять высотой; сверху лежали черепки грубо выделанной глиняной посуды. Старый индеец слышал, как полицейский разрушает его алтарь, но не обернулся. Скоро все трое пропали из виду. У основания алтаря, в расщелине, лежала закопченная кадильница. Элиот поднял ее и показал мне.
— Как вы считаете, эта штука представляет какой-нибудь интерес?
Я отрицательно покачал головой.
— Примитивная работа, — сказал Элиот.
Он бросил кадильницу, и она разбилась о камни.
— Я думал найти здесь парочку-другую идолов. Вы когда-нибудь видели их идолов?
— Только в музее, — сказал я.
— Они тоже грубоваты, но я хотел бы поставить одного в вестибюле «Майяпана». Настоящий индейский идол был бы там к месту.
Знаете, создает атмосферу.
Но на Тамансуне не оказалось никаких идолов, одни только гуггари из нетесаных камней да груды закопченных черепков. Полицейские обошли кратер кругом, разрушили алтари и увели шаманов — жалкую вереницу хромающих стариков в высоких шляпах. Не прошло и часа, как все было кончено, без криков, без сопротивления. Когда мы с Элиотом пошли осматривать площадку, облюбованную им для «Горного убежища», он сообщил мне некоторые сведения, пролившие новый свет на сегодняшнюю операцию. Подойдя к краю небольшого плато, на котором скоро должно было вырасти альпийское кафе, мы взглянули вниз на Гвадалупу. Город переливался и сверкал на солнце, как граненый хрусталь. Дороги, шедшие к нему с разных сторон, торчали, как спицы старого колеса.
— Можете вы представить себе, что эти молодцы повинны во всех наших неприятностях?
По тому, с какой почтительной, почти любовной интонацией Элиот произнес «эти молодцы», я понял, что он празднует крупную победу.
— Старые чучела! А? Подумайте только, ведь они сообщались по своему лесному телеграфу с индейцами нашего городка и давали им указания, как себя вести! И индейцы устраивали побеги. Отказывались от подкожных впрыскиваний. Не желали молиться в церкви, которую мы им построили. А знаете, кто выдал шаманов?
— Мигель, — сказал я. Мне не верилось самому, но больше заподозрить было некого.
— Совершенно верно.
Мигель оставался для меня загадкой. Еще недавно я поручился бы, что этого человека не купишь.
— Значит, все-таки иуда? — сказал я.