— Милый, — сказала Лиза, — перестань так кричать. Я уверена, они делаются от этого только глупее.
— Ерунда! Только так от них добьешься толку. — Гельмут придал своему кроткому лицу выражение свирепости, а индианка вся сморщи лась, как ребенок, готовый заплакать, и подошла чуть ближе. Ее муж остался на, месте, нервно потирая руки. На лице его было выражение глубокой печали.
Гельмут откашлялся.
— Что у вас в этом ящике? — заорал, он.
Его свирепость была натянутой и отдавала дилетантизмом. Почти все белые за несколько лет отлично усваивают этот тон в разговоре с индейцами, но Гельмут не вышел еще из стадии ученичества. Он выглядел добропорядочным мальчиком, исполняющим в школьном спектакле роль тамбурмажора.
— В каком ящике, сеньорито?
Индианка старалась показать, что она не понимает, о чем идет речь. Ей было, наверное, под сорок, но во всем ее существе проглядывало что-то пугающе-детское. Все индейцы таковы.
Они хотят оставаться детьми, и они остаются детьми. Потом наступает время, когда они хотят умереть, и они ложатся и умирают. Какая-то непостижимая биологическая уловка.
— Черный ящик, который вы носите во время торжественного шествия, — крикнул Гельмут по-испански. Потом обратился ко мне по-английски: — Ради бога, поглядите на них! Они затаили дыхание. Очевидно, считают, что мы отравили воздух. — И снова по-испански: — Дышите, черт вас подери. Ну, выкладывайте, я жду. Что у вас там в ящике?
Индеец придвинулся к жене, он смотрел себе под ноги, руки его беспомощно повисли.
— Наш бог, сеньорито.
Он говорил грустно и виновато, как будто печалясь, что снова должен разочаровать хозяина.
— Что за бог? У вас ведь много богов?
— Золтака.
Женщина словно съежилась, под темной кожей лица разлилась бледность.
— Как же так, Золтаке ведь молятся на вершине горы?
— Мы молимся ему на вершине горы, но он везде — в солнце и в небе. И в ящике тоже.
Когда он с нами, он в ящике. Это его дом, чтобы он всегда мог быть с нами.
Гельмут был несколько удивлен и, как мне показалось, разочарован.
— Хорошо, можете идти, — сказал он.
К нему вернулся его обычный голос. — С теологической точки зрения их объяснение неуязвимо. Заметили вы, как они вдруг перестали дышать? Белые почему-то считают, что индейцы полны почтения к ним. Как бы не так. Знаете, как чиламы называют нас всех? Призраки.
Сперва меня это смешило. Я хохотал, когда слышал: «Ты подала призракам их кофе?» Или еще: «У женщины-призрака сегодня опять голова болит». Они не знают, что я понимаю по-чиламски. Теперь я больше не смеюсь. Они в самом деле считают нас призраками, и я содрогаюсь, когда думаю об этом.
Я взглянул на часы.
— Кажется, мне пора, — сказал я. — Мой самолет улетает через час.
— Конечно, конечно. А мы-то вас держим.
Не буду затруднять вас с доставкой этого пакета в музей. Когда я просил об этом, я ведь не знал, как обернутся дела. Вам хватит хлопот и без наших поручений.
— Пустяки, — сказал я. — Это легче легкого. У меня будет уйма свободного времени, и мне приятно оказать вам услугу.
— А когда же мы увидимся с вами, мистер Вильямс? — спросила Лиза.
— Боюсь вам сказать. Вы сами видите, я не жажду сюда вернуться. Если сумею уладить все дела на месте, то не приеду совсем. А впрочем… Так или иначе, мы увидимся, не здесь, так в Гватемала-Сити.
Я вышел, сел в элиотовский джип и помчался вниз по дороге. Гельмут и Лиза стояли наверху и махали мне, пока я не миновал пролом в ограде и их дом не исчез за поворотом.
Я не думал, что еще увижусь с ними, потому что намеревался предпринять самые решительные шаги. Такие, после которых мне не к чему будет возвращаться в Гвадалупу.
Не успел мой самолет приземлиться в Гватемала-Сити на аэродроме Аврора, как я почувствовал, что моя уверенность в успехе пошла на убыль, Я попал в другой мир. Даже воздух, который я вдыхал, был иным. Гвадалупа была далеко-далеко, и казалось, что со времени боя под Джулапой прошла вечность.
Столица показалась мне сильно изменившейся. Она была обольстительна и равнодушна, как ангелоподобные женщины, которые совершали по центральным улицам свой предобеденный променад. Кадиллаков и мороженых заведений стало много больше; столица набирала их, как жирок вокруг талии. Жизнь словно шла под вкрадчивые ритмы ресторанной музыки, исполняемой по вечерам дамским струнным квартетом. В витринах красовались только что полученные заграничные товары. Кинотеатры рекламировали последние боевики. Огни светофоров на перекрестках игриво подмигивали «бьюикам» и повозкам, запряженным волами, не делая между ними различия. Дельцы-американцы властным голосом заказывали свои излюбленные напитки в самых фешенебельных барах столицы. Плакат, протянутый через Шестую авеню, привлек мое внимание словом «жертва»; оказалось, что пожертвовал собой владелец магазина, устроивший дешевую распродажу алюминиевой посуды. Трудно было представить, что за последние двадцать лет по этим вылощенным улицам то и дело патрулировали танки.