Радость Игнасио достигла пределов, когда мы вдвоем отправились осматривать плантацию.
Мы пересекли долину от края и до края; все казалось прежним; не было только того приятно волнующего чувства, с которым я выезжал на плантацию в былые годы. Кофейные деревья уже покрылись мелкими непритязательными цветами. Они имели ухоженный вид, почва вокруг стволов была свежевзрыхленной. Кофейные рощи, которые вряд ли могут нравиться кому-либо, кроме тех, кто насаждает и взращивает их, шли вверх по нагорью, вплоть до обнаженных скал, а потом сразу обрывались, образуя резкую пограничную полосу, как на географической карте. По бокам простирались нагорные джунгли, цвели кактусы и орхидеи, разносилось унылое бессмысленное чириканье ярко оперенных птиц.
Вырубленная молодая роща находилась у самого края долины; прежде чем насадить ее, моему отцу пришлось взорвать динамитом и вывезти не одну тысячу валунов. Сейчас на месте рощи было поле чахлых бобов самого неурожайного сорта; прямо посреди поля стояли хижины индейцев. Несколько участков было засеяно маисом; он едва поднялся от земли, но часть посевов уже пожелтела и засохла. За пять лет они полностью погубили почву. Для индейской системы переложного земледелия, без каких-либо удобрений, здесь не хватало земли. Им требовалась вся долина целиком.
Тогда они засевали бы только часть ее, а на другой год уходили бы дальше, давая земле отдохнуть. Ни одна культура не истощает почву так быстро, как маис. Долина дала бы прокорм небольшому племени в течение одного поколения; потом им пришлось бы покинуть и ее. Именно нужда в маисе заставляла в древности индейские племена так часто менять границу оседлости. Свидетельство этому — руины покинутых ими городов, разбросанные по всей Центральной Америке.
Мы подъехали к хижинам. Игнасио с важностью задавал вопросы; индейцы цепенели при звуке его голоса; женщины испуганно выглядывали из дверей. Они, должно быть, знали, чтб означает наш приезд.
— Когда я прочитал в газете, что нам возвращают имение, я зарыдал как дитя, сеньорито. Я хотел сразу поехать и вышвырнуть этот мусор прочь отсюда, чтобы к вашему возвращению пустить землю под плуг.
К нам приблизились одетые в лохмотья старейшины; вид у них был униженный; на головах — шляпы, надеваемые в важных случаях. Все они выглядели чахоточными; оратор, едва открыв рот, так закашлялся, что не мог выговорить ни слова.
— В чем дело? — спросил я.
Но и после того, как он справился с приступом кашля, я не понял его торопливого просительного бормотания.
— Это про кладбище, — сказал Игнасио, как видно, растерянный. — Они боятся, что мы разрушим кладбище. Они устроили его посреди плантации. Прямо не знаю, что делать.
Устройство кладбища было частью хитроумного плана Игнасио, но он не ожидал, что индейцы выберут для кладбища именно это место. Сейчас здесь стояли в несколько рядов кресты с латинскими надписями и возвышалась часовня, сооруженная из рифленого железа. Был и священник, специально приглашенный для заупокойных служб. На постройку часовни ушел годовой урожай кофе.
Появился священник-ладино, откормленный, темнокожий серафим; он подкатился к нам, словно под его длинным одеянием скрывались колесики. Он протянул Игнасио руку для лобызания, передо мной же склонился в легком реверансе. Я понял, что уже источаю флюиды богатства. Игнасио позже рассказал мне, что священник действовал с ним заодно, разжигая своими мессами культ мертвых. За священником появился капорале Санчес, укрощенный, молчаливый, с ввалившимися глазами, рабски покорный, совсем не похожий на того Санчеса, которого я помнил.
Игнасио весело болтал о всевозможных хозяйственных вопросах: о том, как мы будем восстанавливать плантацию, о расчистке земли, о посадке деревьев, о годах и десятилетиях, ожидающих нас впереди, но я не слушал его и думал о своем.