Я понял, что снова ищу утешения в самообмане. Вот я твержу себе, что у меня не хватит духу сжечь эти убогие хижины и прогнать индейцев прочь с земли, которую они засеяли и погубили. Что ждет меня, если я всерьез займусь своей финка? Мне придется вернуться к старой системе вербовки рабочих, а что это за система — хорошо известно: подкуп, мошенничество, замаскированное рабовладение. Можно, конечно, попытаться покончить с вербовкой и привлечь пеонов на плантацию, создав для них приличные условия существования и повысив их заработок. Ho, во-первых, индейцы почти равнодушны к жизненным благам и едва ли пойдут на эту приманку, во-вторых, мой дорогостоящий кофе не сможет конкурировать на рынке с кофе, выращенным в условиях полурабского труда.
Таковы были этические мотивы, которые я выдвигал, но не таились ли за ними более глубокие и личные соображения, в которых я пока что сам не решался себе признаться? Уж слишком рьяно я хватался за каждое новое препятствие. Наверно, если год за годом обнадеживаешь себя неправдой, то потом очень трудно снова стать честным с самим собой. Между тем истинное положение вещей нельзя больше скрывать. Финка снова моя, стоит только протянуть руку. А между тем она мне ненужна. Из этой утраченной финка я сотворил для себя сладостную легенду; с ней я связывал все свои суетные надежды и мечты; ею утешался при неудачах; это была великая трагедия моей жизни, позволявшая мне невозбранно хныкать сколько вздумается. И вдруг мой утешительный миф распался. Дольше держаться за него нельзя. Дело ясное. У меня нет тех качеств, которые нужны плантатору. У меня нет ни требуемого запаса жестокости, ни выдержки, ни характера. Мысль о том, чтобы остаться здесь на десять лет и ждать, пока будет подыматься молодая роща, повергала меня в отчаяние.
Я содрогнулся от ужаса. Да я и года не выдержу. Чтобы пускаться в подобные предприятия, человеку нужно располагать двумя дарами, которые я безвозвратно утратил: молодостью и надеждой. А сейчас, покачиваясь в седле, пересекая этот гигантский, безмолвный, пустынный амфитеатр, я чувствовал, что печаль, истинная душа этих мест, затаилась где-то вблизи и готова, подобно тигру, броситься мне на грудь.
Мы вернулись домой; слуги вывешивали старые выцветшие флаги; это означало, что фиеста неминуема. Знамена не существующих более держав свисали с мало гармонировавшего с ними фасада нашего дома, — государственные флаги Австро-Венгрии, Сербии, царской России, герцогства Савойского с полустертыми орлами и звездами. Перед домом, посреди бывшего теннисного корта, были установлены на козлах два стола, один для нас и для прислуги, которой всегда набиралось человек двадцать — тридцать; другой, символически поставленный ниже первого, — для индейцев, проживавших в поместье.
К столу подали дюжину индеек, зажаренных на вертеле, и мы поели на славу, запивая индеек домашним агуардьенте, чуть-чуть отдававшим, как всегда, черной патокой. Местные землевладельцы и их управляющие, — когда в отсутствие помещиков они оставались за хозяина, — любили щегольнуть щедрыми публичными пиршествами. Я сидел во главе первого стола, по правую руку от меня — священник, дон Анастасио, по левую — дон Игнасио. Дальше расположились домашние слуги, строго по ранжиру, а в самом конце стола теснилась мелкая челядь и приживалы. Женщины прислуживали пирующим, но сами за стол не садились. Индейцы, в согласии с обычаем, не должны были подходить к своему столу, пока хозяева не закончат трапезы. Агуардьенте скоро возымело свое действие. Приживалы в дальнем конце стола поднимались один за другим и произносили краткие речи, благодаря за угощение. Ко мне подводили мальчуганов в новеньких хлопчатобумажных костюмчиках, прямо из лавки дона Армандо; они кланялись мне и присягали в верности. Дон Игнасио где-то раздобыл гитару и с чувством спел о тщете любви. Священник-ладино принялся было рассказывать притчу о блудной сыне, относя ее, как видно, к индейцам, которые тем временем стали понемногу собираться, — и вдруг уснул, разинув рот и оскалив зубы. Полный месяц выплыл из-за горного хребта и осветил долину; под столом у наших ног начали резвиться светляки; с шипением взлетели в небо и рассыпались первые ракеты. Крупные празднества в поместьях требуют пышности. Только тогда владельцы финка чувствуют себя подлинными феодалами. Я вспомнил, что пять лет тому назад и я придавал этому какое-то значение. Теперь же, несмотря на ободряющее действие алкоголя, я был более смущен, нежели горд, своей ролью феодального властителя.
Нынешнее пиршество, в отличие от всех прочих, которые я вспоминал, имело особое символическое значение. Праздновалось не только мое возвращение, но и возвращение старого порядка. Дон Игнасио так обставил приглашение индейцев, что они могли либо/ прийти к столу, либо остаться дома. Если они примут наше угощение, значит, они склоняют голову. Сейчас у второго стола собралась редкая толпа индейцев, человек в пятьдесят; на две трети толпа состояла из женщин. Дон Игнасио, отложив в сторону гитару, громовым голосом отдал необходимые распоряжения, и слуги вынесли из дома и поставили на второй стол горшки с дымящейся посолен бутылки с агуардьенте. В толпе пеонов началось легкое движение. Сперва одна женщина, за ней другая двинулись к столу; потом остановились. Слуги принесли миски и стали орудовать разливательными ложками. Индейцы стояли неподвижно. Дон Игнасио помахал рукой.