За неделю, что я отсутствовал, Гвадалупа стала неузнаваемой. Жалкие аксессуары из ковбойских фильмов исчезли словно по мановению волшебной палочки. Открылись еще четыре отеля. Каждый третий магазин торговал сувенирами. Городские такси, имевшие разве только музейную ценность, уступили место кебам, запряженным лошадьми с бубенчиками под дугой. Оркестровая раковина на Аламеде была заново покрашена; ее занимали оркестранты в зеленой униформе и гусарских шапках, которые попеременно исполняли сеузу и самбу. Улицы кишели туристами, хотя их и было, вероятно, меньше, чем казалось на первый взгляд. Каждый, кто жил в латиноамериканских странах, где коренные жители небольшого роста и говорят негромко, хорошо знает, как бросаются там в глаза рослые англосаксы, самый пустячный разговор которых на улице воспринимается как крик герольдов. Туристы разгуливали небольшими группами; значки на лацканах указывали их туристскую категорию и маршрут. На экскурсии они ездили в специальных крытых фургонах. Стоило фургону остановиться, они выскакивали, фотографировали все, что попадало в объектив их аппаратов, и общались дружески, на демократический манер, с мгновенно окружавшими их продавцами сувениров. Рядом с туристами продавцы сувениров выглядели миниатюрными, хрупкими, изголодавшимися.
Центром экскурсий в самой Гвадалупе была индейская деревня. Когда я уезжал, ее только начинали строить; сейчас она была готова. Ее выстроили в архитектурном стиле, созданном индейцами-пуэбло; этот простой и строгий стиль, географически ограниченный пределами Аризоны, собственно говоря, исчерпывает «живописные» элементы индейской архитектуры. Деревню заселили микстеками, привезенными из долины Оаксака в Южной Мексике. Эти малорослые индейцы-кустари, с глазами как пуговички, сидели на корточках под навесами из распяленных пончо, пряли и расписывали гончарные изделия. Я разговорился с одним из них. Он сказал, что они уже были однажды на выставке в Мехико и что здесь им ужасно не нравится, — на них дурно действует разреженный воздух и все они простужены. Как только они заработают денег на обратный проезд, они вернутся в Оаксаку. У них был навык в обращении с туристами; я заметил, что, как только какую-нибудь женщину начинали фотографировать, она немедля брала на руки своего младенца, вытирала ему нос полой рубахи и принималась кормить грудью. Туристы щелкали аппаратами, оживленно торгуясь, раскупали керамику, обменивались впечатлениями. Они никогда раньше не видели гватемальского нагорья и наслаждались чувством первооткрывателей, — Элиот верно все это рассчитал. Некоторые туристы совершали свои открытия без особого спеха; другие же в бешеном темпе. У этих в однодневный маршрут входили «Тамансун — таинственный вулкан», «Банановая плантация в буйных тропиках», «Озеро с привидениями» и вдобавок еще «Пикник среди развалин затерянного города древних майя (для желающих — туземное меню)». Даже злосчастная кантина «Ты да я» была заново отремонтирована и поставлена на службу туризму. На ее кроваво-красном фасаде был намалеван призыв к туристам «посетить кантину и послушать местных менестрелей, музицирующих на инструментах вековой давности (от десяти вечера до полуночи, оплата входит в стоимость маршрута)».
Всюду чувствовалась деятельная рука Элиота, лепившая из старой Гвадалупы новую, как если бы город был пластилиновым. Я не сомневался, что часом раньше или позже столкнусь с Элиотам. Двести ярдов городских улиц, площадь, парк Аламеда и эта нелепая индейская деревня — на таком пятачке ни от кого не спрячешься. Я еще не решил, как мне вести себя с Элиотом. Просто подойти и заявить, что считаю его убийцей? Но, бросив такое обвинение при минутной встрече, я неизбежно окажусь слабой стороной. Не правильнее ли будет явиться к нему на дом, формально предъявить обвинение, сказать, что непременно доведу дело до конца?
Так я ни к чему и не пришел. Когда эта неминуемая встреча состоялась, я шел вдвоем с Гретой — самый невыгодный для меня вариант.
Грета отсыпалась за долгие недели тревог и усталости. Когда, вернувшись в гостиницу, я разбудил ее, было уже после полудня. Съев на завтрак несколько мягких безвкусных тропических плодов, мы вышли на улицу. Сейчас, когда с Гвадалупой было покончено, город больше не вызывал у меня раздражения, даже чем-то нравился. Грета тоже стала иной; хорошо знакомое мне волшебство — или то была отрава? — подчиняло меня своей власти. Она снова была юной, свежей, чудом совершенства; глаза мои обманывали меня, и я был счастлив. Вдвоем нам было весело, мы позабыли обо всем, что осталось в прошлом. Мне вдруг захотелось заняться сейчас вместе с Гретой какими-нибудь пустяками, слиться с толпой, чтобы эти счастливые мгновения накрепко вошли в нашу жизнь, запомнились навсегда.