Когда мы вышли на пласа, на ней не было ни души. Трезвонил церковный колокол. Корзины с цветами, приготовленные для празднества, валялись опрокинутыми у паперти; мостовая была усыпана белыми и алыми лепестками.
Мы уже были на середине пласа, когда четверо солдат, по двое в ряд, промаршировали из-за угла церковного здания, поднялись на паперть, топча цветы, и прошли внутрь. Я узнал их: это были кавалеристы из моего патруля;.я еще не видел их после приезда. Я крикнул им и помахал рукой, но опоздал — они уже скрылись. На Калье Барриос полицейские и добровольцы из гражданского населения перегораживали баррикадами боковые улочки. Делалось это так: подкатывали телегу, ставили поперек и сбивали с нее колеса. Эти боковые улочки были очень узкими, просто проходы между домами.
Мне удалось втащить Грету в отель без дальнейших возражений с ее стороны, и отельная прислуга заперла двери на засов. Следопыты высшего класса и Обычные следопыты — все были в курительной комнате. Они толпились в растерянности, подобно гостям, которые выпили все спиртное в доме и теперь не знают, что с собой делать. Миновав их, мы вышли в сад; только я успел вынуть ключ, чтобы отпереть мою королевскую лоджию, как за закрытой дверью зазвонил телефон. Я повернул ключ, мы вошли, я снял трубку.
— Алло, это вы, Вильямс?
Смутный и какой-то клохчущий голос был неузнаваем, но я знал, кто говорит.
— Это Элиот. Я звоню потому, что у меня к вам огромная просьба.
Голос умолк, и я решил, что разговор прервался.
— Алло! Алло! — сказал я. — Вы слышите меня?
В трубке что-то заверещало, я услышал Элиота за тысячу миль. Потом он вдруг заговорил нормальным голосом, как видно продолжая начатую фразу:
— …Звоню из «Ты да я», на пласа за углом. Каждая минута дорога.
— Так в чем дело? — спросил я. — Я слушаю.
— Индейцы впали в безумие.
— Знаю, — сказал я. — Что дальше?
— На церковной звоннице поставлен пулемет, а все боковые улицы забаррикадированы, так что индейцам некуда больше идти, как на пласа. Это будет бойня. Их тысяча двести человек, больше половины — женщины и дети.
Времени терять нельзя. Каждая минута на счету.
— Что я могу поделать? — спросил я, — Я вас не понимаю.
Я же сказал. Этот мальчишка-лейтенант где-то спрятался от страха, а меня солдаты не послушают.
— Наверно, они не послушают и меня, — сказал я. — Но я пойду и сделаю что смогу.
Трубка долго трещала, потом прорвались торопливые слова:
— …Идите сразу, а то не поспеете.
— Я буду там через две минуты. Пока что велите, чтобы разбаррикадировали несколько улиц. На всякий случай.
Элиот продолжал что-то говорить, но я повесил трубку, разыскал мою офицерскую куртку с двумя латунными звездочками на погонах и надел ее прямо со штатскими брюками — терять времени было нельзя. Я поставил на стол бутылку джину.
— Сиди в комнате и жди меня, — сказал я Грете. — Нет, ты не пойдешь со мной ни в коем случае. Это окончательно. Через десять минут я приду, и мы поднимемся на крышу и полюбуемся оттуда видом. Если будет на что любоваться.
Я вышел в коридор, но возвратился и для верности запер дверь на ключ. Потом заглянул к портье и снял с доски второй запасной ключ.
Колокола молчали, улицы были пустынны.
Я вспомнил, что, когда мы в первый раз захватили Салерно и отсиживались в укрытии, а немцы обстреливали нас из минометов, они регулярно делали перерыв каждый час. Быстрым шагом, почти что бегом, я прошел по Калье до самой пласа, потом по раздавленным цветам взбежал на паперть и дальше — в озаренную горящими свечами церковь.
Как только я вышел из отеля, я принялся за самовнушение. Мне нужно было уверить себя, что я все еще офицер на действительной службе, тот самый офицер, который до недавнего получения приказа об отставке из Гватемала-Сити отдавал обязательные к исполнению слова команды. Внешние актерские уловки сегодня меня не спасут — я отлично это понимал. Для того чтобы успешно отдать приказание, идущее вразрез с приказанием командующего офицера, который, будь он даже жалкий мальчишка, обладает тем не менее державными правами монарха, я должен был перевоплотиться в свою роль целиком и полностью. Солдаты в этих случаях походят на укрощенных зверей; если они не признают в дрессировщике своего хозяина, в них может вдруг проснуться свирепость.
Поднявшись наверх, я повел себя с рассчитанной небрежностью. Не обращая ни малейшего внимания на солдат, сгрудившихся у пулемета, я принялся задумчиво прохаживаться вдоль парапета на противоположной стороне звонницы, тоже выходившей на пласа. Глядя в пространство, я медленно отсчитал про себя шестьдесят секунд. Потом резко повернулся и уставился на солдат, поджав губы, стараясь казаться как можно более надменным. Я избрал своей мишенью капрала — последний раз, когда я видел его, он еще был рядовым. Не обращая внимания на остальных, я пронизал его взглядом. К величайшей моей радости, он под — тянулся и встал по команде «смирно». Он поднял на меня глаза с соответствующим выражением почтения, направляя взор, как положено, на дюйм или два выше моей головы. Механическим движением руки он отдал честь; я ответил. С удовлетворением я наблюдал, как на его лице появилось слегка виноватое выражение, которое почему-то полагается иметь солдату, когда к нему обращается старший в чине. Чтобы развить успех, я стал довольно грубо играть придирчивого начальника, одновременно стараясь поглубже вжиться в свою роль.