«Мама!»
Там, в сенцах, с первого же мгновения их встречи они понимали друг друга без слов. Но только сейчас их безмолвный разговор воплотился в сознании Ай-и в нечто осязаемое, только сейчас Ай-я со стыдом вспомнила немой страх узнавания:
«Неужели?.. Ты?..»
«Я… я ничья». Глаза вурди не умели лгать.
И вновь Ай-я со стыдом вспомнила потаенное — радость, ибо не такой дочери хотела она. Не о такой встрече мечтала. Ибо последней в роде вурди была именно она, Ай-я, а этот маленький звереныш — он не мог, не имел права быть последним. Не зная муки быть человеком. Не зная боли не быть вурди. Не зная наслаждения быть и не быть тем и другим.
Да. Они понимали друг друга без слов.
«Ничья? А твои родители? Отец? Мать?»
«Они… — Зрачки в глазах звереныша сузились, казалось, у нее вовсе не стало зрачков. — Они похожи на тебя. Иногда», — послышалось Ай-е, но это не были слова: это шелестела трава, играл в кронах деревьев ветер.
«Иногда?»
«Да. Но чаще бывает, — шелестела трава, — у них нет ни рук, ни ног… Ни тела. Ни слов. Ни мыслей.
У них есть лишь корни, которые впиваются в землю. Ветви, которые ласкает ветер…»
«Они похожи на деревья?»
«…И тропку между ними. И маленькое болотце на краю оврага. И старого ведмедя, которому снится лесной мед. Похожи. Да. На птенца, выпавшего из гнезда. На мышь в когтях гнедатой лисы. На небо. Звезды. На тебя».
— Она позвала! — прошептала, не помня себя от какого-то дикого ощущения счастья, Ай-я.
И…
…очнулась.
Она стояла на четвереньках.
(«У них нет ни слов, ни мыслей, ни тела. Они похожи…
…На меня»).
Рядом жарко полыхала печь. Сквозь занавешенное тряпками оконце пробивались тонкие лучики зари. Старуха сидела за столом, подперев рукой подбородок, устало закрыв глаза. Седые жидкие пряди волос спадали на плечи. Прямо под носом Ай-и валялись черепки разбитого ковша. Вонючая лужица на полу пахла раздавленным лесным клопом. И во рту стояла такая же премерзкая вонь. Ай-я сморщилась, с трудом подавляя желание фыркать и плеваться, как плевался бы от ненавистной для него рыбной похлебки Снурк. Снурк… Немало уж времени прошло. А Гвирнус собаки так и не завел… Ай-я вновь взглянула на раздавленного клопа. Сколько же она выпила этого вонючего пойла? Глоток? Два? Фу, какая гадость! Она бы с радостью прополоскала рот, и умыться бы не помешало, но сейчас в доме старухи ей было ненавистно все. «Домой. Домой», — подумала женщина. По-прежнему стоя на четвереньках и испытывая странную радость от непривычного и одновременно такого знакомого ощущения тела, она тревожно взглянула на старуху (спит? не спит?), тихонько поднялась на ноги. Радость радостью, но сердце ее замирало от ужаса. Сейчас она помнила все: волка, навсегда уходящего в лес, женщину в берестяных тапочках на босу ногу, которая, наверное, до сих пор мерзла на обледенелом крыльце. Мышку на продрогшей ладони. Перевернутую плошку на снегу. Глаза звереныша… Вурди… Да. Ай-я почувствовала смутную тревогу. Вспомнила ощущение привязанной к руке веревки, закусила губу. Вспомнила, как, войдя в теплую комнату, звереныш вдруг увидел горящий в печи огонь… Как с испугу упал на четвереньки. Бросился к ведущей в сенцы двери. Больно ударился о ее, Ай-и, коленку. Отскочил в сторону. Наткнулся на валявшуюся у лежанки ведмежью шкуру. Зарычал…
— Не бойся, что ты, — ласково причитала она тогда, а сама едва сдерживала слезы, потому что понимала, что уже не сможет жить по-прежнему, потому что не сможет второй раз потерять эту однажды потерянную жизнь.
Не сможет смотреть Гвирнусу в глаза.
Не сможет объяснить…
Уберечь.
Человека.
Вурди.
Мужа.
Детей.
Себя.
— Я твоя жена, — сказала бы она тогда, будь рядом Гвирнус, но Гвирнус был так далеко, а возвращенный лесом детеныш так близко, что почти не из чего было выбирать. Она лишь затравленно взглянула на сладко спящих детей. И покорилась судьбе…
— Нашла?
Ай-я вздрогнула.
Она даже не заметила, что Гергамора давно уж открыла глаза и смотрит на нее.