Интересно было бы поглядеть…
Что они прикрывали бы, а?
Но самое смешное начиналось потом.
Они ведь ничего не соображают поначалу.
После того как обернутся в человека. Из горшка.
Они мотают своими патлатыми головами, морщатся от яркого света. Они не понимают, что произошло. Они не помнят своих имен. Они смешные и жалкие. А когда вдруг видят перед собой страшную маску, то…
Вот где таится настоящий страх!
Он был очень умен, тот, кто придумал эту игру. Когда-то очень давно. Когда люди еще помнили о вурди, еще боялись его. Только теперь Гвирнус понял это, ибо сейчас ощущал себя таким же слабым и жалким, как несчастные дармоеды повелители, которых нелюдим так не любил…
— Ай-я, ты? — с трудом ворочая непослушным языком, спросил Гвирнус, уже зная, что нет рядом никакой Ай-и, жены, а есть что-то лесное, страшное, настоящее, потому что ни он, ни жена, ни дети — никогда — не играли — в эту — игру…
Звук человеческого голоса. Он был не таким уж страшным. Однако вурди вздрогнул. Человек жив, а значит, опасен. Вурди слаб, а значит…
Бежать?
Но куда?
Дверь заперта. Вурди помнил это.
Бум! — еще одна кружка с грохотом покатилась по полу. Кружка-сороконожка…
Однако теперь оборотню было не до нее.
Он дернулся из всех сил, пытаясь оттолкнуться от большого мягкого тела, что лежало рядом с ним. Попытался привстать, и ему почти удалось это, однако лапы вдруг подогнулись, и, потеряв равновесие, зверь кубарем скатился с лежанки. Упал на пол, больно ударившись тощими ребрами о доски. Перевернулся на брюхо, пополз было к двери, но тут же опомнился, ибо невесть откуда из глубин прошлой жизни всплыло: полутемные сени, плетеные тапки, женская рука, торопливо закрывшая дверь на крючок.
Он помнил эту руку.
Этот крючок.
Но главное — руку.
Его?
Вурди хватило сил поднять голову, и он наконец увидел лежавшего на лежанке человека.
Человек — большой, сильный, живой — чуть приподнялся на локте и смотрел на вурди.
Они смотрели друг на друга.
Они боялись друг друга.
Рука человека (вовсе не та, что запирала дверь на крючок) вдруг неуверенно поползла к голенищу сапога, и вурди догадался: человек ищет большой острый коготь, который лежит под столом. Пускай. Вурди оскалился, показывая, что и у него есть чем защитить себя; как раз в этот момент рука человека дотянулась до голенища и, не обнаружив желаемого, сжалась в кулак. Рот человека открылся.
— Вурди меня сожри! — выругался человек.
Вурди не понял его. Но удивился. Ибо голос человека (такого сильного, большого) оказался тихим и слабым. Да и движения человека были неловкими, чересчур медленными; откуда-то, из другой жизни, вурди помнил, как быстр и опасен может быть этот человек. Даже тогда, когда в руке у него нет длинного сверкающего на солнце когтя. Нет странной изогнутой палки, которая плюется маленькими блестящими клыками, насаженными на короткие палки с птичьими хвостами, — фьють! фьють! — откуда-то из другой жизни вурди помнил этот звук.
Оборотень невольно вздрогнул. Оглянулся на занавешенное тряпками окно: да, прыгнуть сквозь них, сквозь рвущуюся полупрозрачную чешую слюды — туда, где нет этих мерзких запахов человеческого жилья, где пахнет лесом, солнцем, землей…
Снегом… (Откуда-то, из прошлой жизни, вурди знал, что за окном зима).
Ее было слишком много — прошлой жизни, — вурди зарычал, словно пытался напугать не только этого странного человека на лежанке (он был ему смутно знаком), но все то, что невесть как начинало прорастать в нем: сначала воспоминанием о крючке, потом о снеге за окном и вот теперь о человеке, который не спускал с вурди глаз и начал осторожно вставать с лежанки… Тяжело. Вурди видел, как на лбу человека выступили капельки пота, как напряглись мускулы рук. Как непослушно разъехались ноги. Он был очень слаб, этот человек. Но слез… Покачиваясь, шагнул к двери… Зачем? Вурди бросил быстрый взгляд на дверь. Так и есть. Кривая палка. На стене. Над дверным косяком. Не такая большая, но такая же опасная, как другие, — фьють, фьють, — вурди невольно прикрыл глаза, а когда вновь открыл их, человек уже тянулся за палкой, ухватил ее, одним рывком сорвал со стены.