Гвирнус не слышал этого вздоха.
Он рывком вырвал колышек из груди женщины, отшвырнул деревяшку от себя. Пускай. Пускай она проснется. Пускай выследит его. Пускай отомстит. Он примет все.
— Вот дурачок, — повторила Ай-я. — Маленький, злобный, глупый дурачок.
Теперь — отец…
— Прости! — Гвирнус склонился над мертвым телом лесного бродяги, осторожно взял его руку, попробовал поднести к своей заросшей щетиной щеке, но задеревеневшая рука не сгибалась, и тогда нелюдим склонился еще ниже и…
Уснул.
И был сон.
И была явь.
Было лето, и запах трав кружил голову.
— Смотри-ка, его еще не срубили, — сказал за спиной бесконечно родной голос, и рука Ай-и легла ему на плечо.
Огромный дуб задумчиво покачивал косматой гривой — не срубили, да.
— Ты откуда? — Он боялся обернуться. Боялся потерять ее.
— Мышка позвала. — Она весело рассмеялась.
— А где дети? — спросил, все так же не оборачиваясь, нелюдим, хотя на душе было необыкновенно легко.
— Они придут. Они обязательно придут.
— Мы подождем их?
— Да. Смотри-ка. Там, в ветвях…
— Все хорошо. Теперь все хорошо…
— Да нет же! Смотри! Ганс!
— Верно! — удивился нелюдим.
— Сидит. Ногами болтает. Смешной…
— Эй! — крикнул ему Гвирнус.
— Эй! — весело откликнулся из зеленой кроны Ганс. Живой и невредимый Ганс. Ганс с тысячью лиц, в которых нелюдим узнавал попеременно то Керка, то Литу, то давным-давно позабытого им Питера Бревно. Их было много. Тех, кого он знал. Тех, кого ему еще предстояло узнать.
— А вот и Норка, — как девочка смеялась где-то за спиной Ай-я.
— Да нет же — гляди! Горшечник!
— Как же! Кузнец!
— Рыболов!
— Старуха!
— Гергамора, что ли?
— Бо.
— Тьфу, повелитель! — скривился нелюдим.
— Опять?! — хитро засмеялась за его спиной Ай-я.
— Нет. Что ты. Я их люблю, — спохватился Гвирнус.
— Вот я и говорю — дурачок! Не так-то это просто… Любить.
— Просто, — упрямо сказал нелюдим и вдруг почувствовал, как ее маленькая головка склонилась к его плечу. Она прижалась к нему всем телом.
— Нет, все-таки какой же ты глупый. Единственный. Мой. Человек, — прошептали ее губы.
А Хромножка Бо сидел на дереве и улыбался — рот до ушей. И в руках его были две когда-то вытащенные нелюдимом из сундука Гергаморы фигурки. И губы, складываясь трубочкой — вот так! — смешливо повторяли и повторяли:
— Я. Вас. Люблю.