— Слезай, чего сидишь? — крикнули снизу.
— А ну вас… к вурди, — пробормотал Ганс.
Он торопливо полез вверх, и тысячи листьев поспешили заботливо укрыть его от чужих равнодушных глаз…
— Вот. Возьми. — Ай-я протянула кувшин с настоем Илке, чувствуя, как предательски дрожат руки: она знала, что обрекает ее сына на смерть.
— Значит, ты не поможешь мне?
Илка сидела на постели — хмельная, растрепанная, с заплаканными глазами. С покрасневшим лицом. Невидимая тяжесть согнула ее плечи.
— Мне нельзя, — сказала Ай-я.
— Почему?
Несколько мгновений женщины смотрели друг на друга.
В глазах Илки появилась ярость.
Ай-я отвернулась.
— Помнишь, прошлым летом, — тихо сказала она, — Гвирнус болел. Тяжело. Даже меня не узнавал. Я не смогла…
— Какое мне дело до Гвирнуса! — взвизгнула Илка.
— На. Возьми хотя бы это, — Ай-я все еще протягивала кувшин, — дай ему выпить. Скорей.
— Оставь это пойло себе! — с ненавистью выкрикнула Илка и, ловко сбросив одеяло, пихнула Ай-ю ногой в живот.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Странные люди», — думал, стоя под деревом, Хромоножка Бо. Множество мыслей вертелось в его бесшабашной голове. О весело проведенном утре. («Вот только Ганса случайно ударил. Зря»). О том, почему Питер зол на весь белый свет, о Гвирнусе, Ай-е, толстухе Лите.
Каких-нибудь десять лет назад он, тогда еще вовсе не Хромоножка, был обыкновенным ленивым парнем, который наравне с другими бегал за девчонками, а по ночам выслеживал бродяг-отшельников. А потом с ним случилось это. Наверное, с каждым в свой срок происходит это, думал Хромоножка. С одними раньше. С другими позже. С каждым по-разному. По-своему. И если б знать, что и как, то жить было бы проще. А иначе откуда берутся все эти отшельники, те же повелители, да мало ли кто? Может, и с Питером тоже случилось это. Только он не заметил. «Вот и зол на весь белый свет», — думал Хромоножка. Так бывает. Многие не замечают. Ведь это случается незаметно. Иногда во сне. Иногда за завтраком или даже в постели с хорошенькой девушкой. Иногда когда ты ковыряешь в носу и ничего не ждешь. Да мало ли как. Может быть, и оно (ну то, чего все так боятся) тоже всего-навсего это? Только слишком заметное, потому что как же можно не замечать смерти?
Хромоножка осторожно пошевелил головой. Накинутая на шею петля неприятно стягивала кожу. От веревки пахло гнилой картошкой — видно, долго валялась у кого-нибудь в подвале, — и Хромоножка недовольно сморщился:
— Фу, как пахнет!
— А сам-то… — крикнул кто-то из сельчан.
А ведь в этом нет ничего страшного. Хотя как посмотреть. Взять того же Питера. Бедолага. Опять же зол на всех и вся. А знал бы — глядишь, и не злился бы… Плохо, когда не знаешь. Хромоножка вздохнул.
— Ну, потянули, — потер руки Питер, — давай, Ойнус, навались-ка, зря, что ли, такое брюхо отрастил?
Тот, кого звали Ойнусом (он подошел позднее других сельчан и сразу вызвался помогать), подтянул сползающие с жирного брюха штаны. Заправил вылезшую из штанов потную рубаху. Отбросил за спину длинные засаленные волосы. Поплевал на ладони:
— Это мы зараз.
Взялся за веревку.
Хромоножка Бо отвернулся. Он не хотел видеть заплывших жиром маленьких глазок Ойнуса (в них было что-то гадючье), куда приятнее было смотреть на небо, где уже начинали собираться темные дождевые облака. Петля затянулась. Медленно, будто нехотя, потащила повелителя вверх. («К небу», — подумал Бо). И тут же над головой пренеприятно хрустнуло и в затуманенное сознание Хромоножки ворвался истошный крик:
— Берегись!
Веревка внезапно ослабла, и повелитель рухнул на траву.
— Чтоб его! — сказал где-то совсем рядом Питер.
— Похоже, Гергаморе придется обойтись без горшка.
— Мне ваш горшок и даром не нужен!
— Тебе все шутки, а Питера чуть суком не прибило.
— А Ганс-то куда смотрел?
— Пускай только слезет. Уж я-то ему морду начищу, — злобно сказал Питер. Голос его заметно дрожал. Он пнул ногой вонзившийся в дерн острый сук. — Еще полшага, и поминай как звали, — сказал охотник.