Данного случая мне было достаточно, чтобы я занялся анализом учения о privatio boni и его психологических аспектов. Эмпирику представляется само собой разумеющимся, что метафизический аспект этого учения не входит в сферу его интересов, ибо он знает, что в противном случае он должен будет иметь дело лишь с моральными суждениями, а не с теми или иными сущностями. Ведь именно в зависимости от нашей точки зрения мы называем что-либо хорошим или плохим, находящимся сверху или снизу, справа или слева, темным или светлым и т. д. И, соответственно, то, что мы утверждаем, является для нас столь же реальным, как и то, что мы отрицаем[10]. Только при очень специфических обстоятельствах и с совершенно определенной целью мы можем обозначить холодное как «менее теплое», глубину - как «меньшую высоту», правую сторону - как «менее левую». Следуя данной логике, и добро вполне можно назвать «меньшим злом». Такая манера выражаться показалась бы психологу слишком пессимистичной, но собственно логическая сторона дела не вызвала бы у него возражений. Если преодолеть некоторые затруднения, то вместо «99» можно сказать: «100 минус 1». Однако человек, рассуждающий подобным образом, должен был бы немедленно призвать себя к порядку, поскольку его нравственное чувство заставило бы его понять, что тем самым он прикрывает аморальное действие, рассматривая его в качестве всего лишь некоего меньшего добра, будто только оно и обладает реальностью, или в качестве «акцидентного отсутствия совершенства». Его благоразумие подсказало бы ему следующее: если то, что ты принимаешь за зло, в реальности является лишь ирреальной тенью добра, тогда это так называемое добро есть ничто иное, как ирреальная тень твоего реального зла. Ежели он не будет предаваться таким размышлениям, то начнет обманывать самого себя, а самообман подобного рода имеет своим следствием превращение человека в невротика, или его диссоциирование, свидетельством чего является, например, чувство неполноценности во всех его проявлениях.
Исходя из этого, я счел себя обязанным оспорить применимость учения о privatio boni к области эмпирических исследований. По тем же соображениям я выступил с критикой утверждения, вытекающего из данного учения: «Omne bonum a Deo, omne malum ab homine»[11], так как тем самым человек, с одной стороны, лишается возможности самостоятельно делать что-либо хорошее, а, с другой стороны, наделяется обольщающей его властью творить зло. Из всех достоинств ему остается лишь достоинство падшего ангела. Читатель видит, что я строго следую смыслу приводимого мной утверждения. Критике могут быть подвергнуты только психические объекты, т. е. представления и понятия, а не какие-либо метафизические величины. Последние определяются лишь по отношению друг к другу. Моя критика имеет смысл постольку, поскольку она остается в границах эмпирических исследований. В метафизике же, в отличие от эмпирических исследований, добро может определяться как субстанция, а зло - как некоторое mhou[12]. Мне неизвестны эмпирические факты, позволяющие прийти к подобным заключениям, а потому мне, как эмпирику, здесь подобает молчать. И тем не менее в данном случае мы могли бы обнаружить наличие доступных эмпирическому исследованию архетипических, т. е. преформирующих, факторов, которые в течение долгого времени влияют на психику. Такой подход можно распространить на понимание и других метафизических высказываний, особенно догматических. Иначе говоря, речь идет о возможности обнаружения в психике тенденции, предваряющей работу сознания и приводящей к появлению ряда аналогичных высказываний независимо от времени и места, как это происходит, например, при образовании мифологем, пронизывающих фольклорное творчество мотивов и индивидуально значимых символов. Однако мне кажется, что наш опыт не позволяет делать однозначные выводы об архетипической обусловленности privatio boni. И все же если не принимать во внимание заблуждений, можно сказать, что четкость суждений из области морали относится к очень недавним приобретениям цивилизованного человечества, а потому, в общем и целом, в отличие от других областей духовной жизни, строящихся на основе недвусмысленно выраженных противопоставлений, эти суждения зачастую настолько смутны и неопределенны, что можно с уверенностью сделать вывод об их архетипической природе и о том, что именно они составляют непременные предпосылки познания в смысле распознавания, как это можно видеть в платоновском различении tautou и uatou (Единого и Иного).