Ехали мы на троллейбусе. Долго ехали. Так долго, что меня в давке чуть не изломали. Ох, и натерпелся я, хорошо, что добрая продавщица заботливо в бумагу вашего покорного слугу обернула, а то бы осталась от меня одна шкурка, грязная и порванная во многих местах. Потом еще пешком шли. Болтало, Леша, в авоське этой похлеще всяких фургонов. Наконец, оказались на месте. Я уж грешным думал, что никогда этого не случится. Жалеть даже начал, что не съели крысы еще во младенчестве.
В комнате, куда меня принес очкастый, сидели двое в белых халатах и пили из граненых стаканов. На скрип открывшейся двери они, естественно, обернулись.
— Ну что, Колюня, принес? А то у нас топливо на исходе. Да и закуски, как видишь, никакой. Занюхаем рукавами. Давай, выкладывай, что там у тебя? — тот, что говорил, толстый такой и маленький, тоже, кстати, в очках, поднялся с табурета и направился к нам.
Колюня, — это мой, значит, — спрятал меня за спину и попятился к двери.
— Саша… а я думал, вы ушли уже.
— Э, пургу гонишь. Куда ушли? Мы ж договаривались на четыре, а сейчас, — толстяк посмотрел на часы, — еще только половина пятого. Опаздываешь, Николай. Мы ждали минут десять, а потом… Ну, в общем… Доставай, что у тебя там?
— Я ребята, колбасы взял, сервелату твердокопченого…
Наступила тишина. Только часы на стенке тикали. Громко так, тревожно…
Понимаешь, Леш, как-то сразу мне неуютно сделалось, нехорошо. И воздух как будто гуще в комнате стал, тяжелее, что ли? Молчание разрушил тот, который сидел за столом — с белой бородой и красным носом — ни дать, ни взять — Дед Мороз.
— Как это, ик, как, ик, — заикал Морозко от изумления, — ик, сервелату, ик? Пижон! Ик!
— Ну, как? Зашел в Елисеевский, а там сервелат московский… — Колюня явно оправдывался. Не понравилось мне это, ох, не понравилось.
— Ты, паря, с дуба рухнул? Тебе сколько денег дали? — Сашин голос задрожал от возмущения. — Ыхы… значит бутылку не принес… Хреново. Ладно, пузырь не проблема — у биологов спирту займем. А вот колбасу ты дорогую взял. Не по средствам живешь, Николай! Мог же докторской взять, ну, на худой конец, краковской.
И тут мой соврал во благо:
— Так, это… Не было докторской, и краковская кончилась перед носом.
— Ага, а гастрономов кроме Елисеевского у нас в городе нет? — зазвучал из угла возмущенный бас поддатого Деда Мороз. — В окно выгляни, пожалуйста. Нет, выгляни! Это что там внизу? А? Это ж надо — на Невский за колбасой ехать, когда под окнами свой магазин, где и докторская, и таллинская, и краковская, и какая душе угодно! Нет только сервелата! Пижон! Пошел вон отседова со своей колбасой. Деньги в понедельник вернешь. Утром!
Колюня попятился к выходу. Даже Саша такого поворота не ожидал.
— Ты чего, Макарыч? Хорош звереть! Человек с закусью…
— А пошел он в жопу со своей закусью… Пижон! — видимо, это слово казалось очень обидным Макарычу, потому что он назвал Колюню так уже в третий раз. С непередаваемым смаком, надо отметить, назвал.
Я уже не знал, что будет дальше, но неожиданно Николай ответил грозному Деду Морозу:
— Лев Макарыч, я ж для работы сервелат взял, мы ж хотели эксперимент, помните? А найти не могли, вот я и подумал, когда увидел — судьба!
— Да пошел ты на хрен со своим экспериментом, пятница сегодня. Экспериментами в понедельник заниматься будем. Позвонить не мог? Спросить шефа, можно ли общественные деньги тратить на науку? Надо было сперва флакон взять, а потом уж про работу думать… Пятница ведь… — но по голосу его стало мне понятно, что Морозко наш оттаивает, и эксперимент для него тоже важен. И не меньше, может быть, чем для Колюни моего. И я — я! — буду в нем участвовать. Ур-ра!
— Ну, так что, Лев Макарыч, положить нашего будущего гуманоида в морозильник?