167
Речь идет о «смысле» /sens/ в отличие от «значения» {прим. перев.).
(обратно)168
Его диалектика, согласно первому определению Мудрости, в конечном счете может быть сведена к ряду вопросов (относительно его существования) и ответов на них.
(обратно)169
У Декарта он обретает классическую новоевропейскую форму cogito ergo sum — «я мыслю (= спрашиваю, сомневаюсь), следовательно, я существую» (прим. перев.).
(обратно)170
ние Бога неминуемо приводит к утверждению того, что человек может (однажды) достичь Мудрости.
Платон, который отрицал такую возможность, прекрасно видел, что его диалектическая, педагогическая, философская речь осмысленна лишь при том условии, что она является богословской, соотнесенной всегда, в конечном счете, с sv-ayaGov, совершенным трансцендентным Единым. И Мудрость, к которой, как предполагается, ведет его философия, — это (согласно «письму» VII) Мудрость «обращения», завершающаяся созерцанием Бога в молчании. Аристотель, который хотел убрать из платонизма потустороннее ayaGov и сохранить абсолютную значимость речи, с самого начала утверждал возможность достижения Мудрости на земле. Еще более показательна (поскольку хуже осознана) позиция Декарта. Он отрицает возможность Мудрости, потому что определяет человека как существо, ошибающееся (тогда как Гегель определял его как существо, действием снимающее свои ошибки). И он не мог развернуть свою систему, не введя с самого начала потустороннего Бога: не целостность, т. е. кругообразность системы обеспечивает истинность каждой из ее частей, но прямое их соотнесение с единичным всеобщим сущим, иначе говоря с Богом, который таким образом выступает единственным гарантом любой истины. Напротив, Спиноза, который хотел устранить элемент трансцендентности из картезианства, развертывает свою систему в книге под названием «Этика», и речь в ней идет о человеческой Мудрости. Наконец, Кант, совершая открытие трансцендентального, надеется, что сможет обойтись без трансцендентного; или, что то же самое, он надеется, что, предположив бесконечный или неограниченный /infini ou indeflni/ прогресс в философии, сумеет избежать выбора между допущением Мудрости и ее отрицанием. Но мы знаем, что эта надежда была иллюзорной: конечно, каждая из двух частей его «Системы» в Боге не нуждается, но, чтобы связать их в систему, т. е. объединить, нужен Бог, и фактически Кант оставляет идею «Системы», довольствуясь связыванием обеих «критик» с помощью третьей «Критики»', и он хорошо понимает, что эта связка лишена статуса истины, она значима лишь как простое «как если бы»; достаточно превратить третью «Критику» в третью часть «Системы», и эта Система тут же станет теологической.
И Речь человека, знающего, что он — Мудрец, это уже не «Феноменология духа», которая все еще является философией (т. е. речью того, кто взыскует Мудрости), но свершившаяся Наука, т. е. Энциклопедия.
(обратно)171
La conaissance qu'on a de soi — «знание, которое имеется о себе», «знание себя», т. е. самосознание (прим. перев.).
(обратно)172
Ибо, как это явствует из «Феноменологии духа», становление упомянутого Государства необходимо знаменует собой конец истории человечества (читай: человечества, себя осознающего и стремящегося к этому осознанию).
(обратно)173
Ничего удивительного, ведь если известно все, то и в самом деле нет никакой возможности ни развиваться, ни меняться — все известно Философу, но ведь только для него и существует эта проблема.
(обратно)174
Отсюда понятно отношение Гегеля к Платону. Согласно Гегелю, Платон имел все основания отрицать возможность Мудреца. Ведь «идеальное» Государство Платона (которое, по Гегелю, было лишь отражением реального Государства его времени) не всемирное и не однородное; следовательно, Гражданину этого Государства не свойственна «кругообразность» /circularite/, и знание этого Гражданина, раскрывающее его реальность Гражданина, тем более не может быть кругообразным /circulaire/. Попытки вести речь о Мудреце, который жил бы в несовершенном Государстве, привели к искажению самого идеала Мудрости, к стоической и скептической пародии на «Мудреца». Гегель показал в «Феноменологии духа», что эти мнимые «Мудрецы» вовсе не сознают самих себя. И как только такой «Мудрец» обретает самосознание, он тотчас видит, что отнюдь не совершенен. Он даже видит, что ему не достичь совершенства. Так он становится христианином и начинает думать, что совершенство пребывает вне Мира и Человека, что оно воплощено в Боге. Так, ставший христианином мнимый «Мудрей», возвращается к платоновскому, т. е. теологическому, взгляду. Но он возвращается к Платону, стало быть, обретает большее сознание, т. е. он знает, почему ему не быть Мудрецом; он знает, что не может им быть потому, что Государство, в котором он живет, несовершенно. И тогда у него может возникнуть мысль о совершенном Государстве и он попытается воплотить ее в жизнь. И в тот миг, когда он примется за дело, он перестанет быть платоником и христианином и сделается гегельянцем; точнее, он станет Гегелем, реальным Мудрецом, т. е. аристотеликом, преуспевшим Стоиком и Скептиком. Если угодно, все это идет еще от Платона: гегелевская философия — это тео-логия\ разве что его Бог — это Мудрец.