222
Желание пить это отсутствие воды; но качество этого желания (жажда) детерминировано не отсутствием как таковым, а тем фактом, что это отсутствие воды, а не чего-нибудь другого; и это желание реализуется /претворяется в реальность/, тем самым упраздняясь /удовлетворяясь. — А. П./ посредством «отрицания» реальной воды (в процессе питья).
(обратно)223
Действительно, мы говорим, что какой-то миг является «историческим», когда действие, осуществляющееся в этот миг, осуществляется исходя из идеи, которую деятель составил себе относительно будущего (т. е. исходя из Проекта): решается вопрос о будущей войне /ипе guerre й. venir/ и т. п.; стало быть, действуют, исходя из будущего /de Yavenir/. Но чтобы миг действительно был «историческим», нужно, чтобы что-то изменилосьдругими словами, нужно, чтобы решение было отрицающим налично данное; решая в пользу будущей войны, решают против существующего мира. Решение воевать превращает мир в прошлое. Так вот, историческое действие в настоящем, учиненное в связи с идеей будущего (Проектом), детерминировано тем самым прошлым, которое оно творит: если мир надежен и почетен, то отрицание, отправляющее его в прошлое — акт безумца или преступника; если он унизителен, его отрицание достойно государственного деятеля и т. д.
(обратно)224
и мировом господстве. И отметим себе: потому что у него есть замысел (проект), как это сделать, ибо все это еще в будущем. Событие не было бы «историческим», если бы будущее не присутствовало реально (presence-reelle — Gegenwart) в реальном Мире (прежде всего в голове Цезаря). Настоящее, следовательно, «исторично» только потому, что оно соотнесено с будущим, или, точнее, потому что оно им обусловлено (Цезарь не спит, потому что думает о будущем). Именно в этом смысле и можно говорить о первенстве будущего в историческом Времени. Но этого мало. Предположим, что гуляет не Цезарь, а какой-нибудь римский юноша, «мечтающий» о мировом господстве или просто страдающий манией величия в клиническом смогсле, который выстраивает «прожекты», впрочем, совпадающие с тем, что собирается сделать Цезарь. Прогулка сразу же перестает быть «историческим событием». Она им была только потому, что гулял и строил планы не кто иной, как Цезарь (он «решился», т. е. превратил некое «предположение» без каких-либо определенных связей с реальным Временем в конкретный «проект» устроения будущего). Почему? Потому что Цезарь может (это возможность, а не достоверность, так как в таком случае не было бы ни, собственно, будущего, ни осуществимого проекта) осуществить свои планы. Возможность же эта обеспечена всем его прошлым и только его прошлым, т. е. совокупностью актов борьбы и труда, осуществленных в настоящем исходя из проекта, т. е. из будущего. Только это прошлое и отличает «проект» от просто «мечты», или «утопии». Следовательно, «исторический миг» есть только там, где настоящее организуется исходя из будущего при том условии, что будущее проникает в настоящее не непосредственно (un- mittelbar; случай утопии), но будучи опосредованным (vermittelt) прошлым, т. е. действиями, уже исполненными.
Я сказал, что Желание, т. е. Время, — это «дырка»; так вот, чтобы была «дыра», нужно пространство, которое можно «продырявить».
Четырехмерным.
(обратно)225
Если в ней есть Время, то это Время биологическое, обратимое Время Аристотеля; это Вечность во Времени; Время, в котором все меняется, чтобы остаться тем же самым.
(обратно)226
Так, оливковое дерево времен Перикла — это «то же самое» оливковое дерево, что и при Венизелосе*; но Греция Перикла — это прошлое, которое никогда снова не станет настоящим, а Венизелос по отношению к Периклу — это будущее, которое никогда еще не было прошлым.
* Элевтериос Венизелос (1864–1936) — греческий политик, несколько раз был премьер-министром (прим. перев.).
(обратно)227
нем; ни гегелевское Понятие с do-гегелевским Временем, ни до-гегелевское Понятие с гегелевским Временем.
(обратно)228
Заметим, однако, что на деле концептуальное, или «научное», понимание собаки рано или поздно приводит к ее препарированию.
Следовательно, для Аристотеля понятие «собака» существует лишь потому, что существует реальная вечная собака, а именно вид «собака», который всегда в настоящем; для Гегеля, напротив, понятие «собака» существует лишь потому, что реальная собака представляет собой временную сущность, т. е. что-то по природе своей конечное, или «смертное», что-то, каждый миг уничтожающееся; и Понятие есть непрерывное удержание этого уничтожения пространственной реальности, каковое уничтожение представляет собой не что иное, как Время. Стало быть, для Гегеля также Понятие есть нечто, что удерживается (если угодно, «вечно» — в смысле «пока длится Время»). Но для него только Понятие «собака» и удерживается (Понятие, т. е. темпоральное уничтожение реальной собаки, длящееся в действительности столько, сколько длится Время, потому что Время и есть это уничтожение как таковое); тогда как для Аристотеля удерживается именно реальная собака (удерживается вечно в строгом смысле слова, потому что существует вечное возвращение), по меньшей мере в качестве вида. Вот почему Гегель объясняет то, чего Аристотель объяснить не может, а именно удержание (в Человеке и Человеком) Понятия какого-нибудь животного, например принадлежащего к вымершему виду (даже при отстутствии ископаемых останков).
(обратно)