3. Второй период — период комплексного подхода в археолого-этнографических исследованиях (30‑е гг. XIX в. — 20‑е гг. XX в.)
На исходе 1830‑х гг. познавательные возможности отдельно взятого предмета в качестве основного источника были исчерпаны. А значит, на смену ему должен был прийти «антитезис». Отныне целью научного поиска становится выявление реального соотношения вещей в памятнике, иначе — «совокупность признаков», как определял характер нового основного источника граф А. С. Уваров, или «комплекс», как стали называть его позднее. А поскольку комплекс есть система отношений, то предметом исследования автоматически становится история, по расхожей формулировке того времени, — «воссоздание действительной жизни посредством памятников». И вскоре уже мало кто мог отличить как археологию, так и этнографию от исторической науки. С другой стороны, именно в этот период возникает и достигает своего расцвета такое уникальное научное направление, вобравшее в себя аспекты многих гуманитарных и естественных дисциплин, как палеоэтнология (палеоэтнография), под которой сегодня понимается нередко раздел исторической этнографии, изучающий исчезнувшие этносы главным образом древности и средневековья.
Общеметодологические перемены серьезно повлияли на состояние археолого-этнографической консолидации в России. Здесь, конечно же, первым должно быть названо имя ученого языковеда Маттиаса-Александра Кастрена (1813—1852). Его вкус к археолого-этнографическим сопоставлениям на базе лингвистики сформировался еще во второй половине 1830‑х гг. в путешествиях по Олонецкой губернии и Лапландии. Середину 1840‑х гг. он проводит в бассейне Оби, где, в частности, определяет предмет своих изысканий как «древнейшая этнография» верховьев Оби и Иртыша, ради познания которой М. А. Кастрен полагал «не лишним разрыть все чудские могилы» (1847 г.). Соответственно, «история переселений финских племен» должна изучаться, по его мнению, на основе древних памятников, преданий и названий местностей.
В том же направлении, формируя в конкретно-практическом соотношении методик единую по содержанию археолого-этнографическую источниковую базу, действовал — хотя и несколько позже, и на ином материале — русский офицер Чокан Чингисович Валиханов (1835—1865). К сожалению, оба они, за краткостью отпущенного им времени, не смогли в должной мере реализовать свои глубокие интеграционные замыслы. Зато — аналогичные замыслы в полной мере осуществил в 1860‑е гг. академик Василий Васильевич Радлов (1837—1918), блестяще реализовав на богатейшем южносибирском материале задуманную М. А. Кастреном источниковую триаду «древнейшей этнографии».
Совершенно иную в методологическом отношении интеграцию археологического и этнографического материала осуществил один из основателей отечественной палеоэтнологии, ученик П. А. Кропоткина Иван Семенович Поляков (1847—1887), значительная часть исследовательской деятельности которого связана с Сибирью и Дальним Востоком. Рассматривая доисторического человека как элемент природы, И. С. Поляков ставил очень соблазнительную цель: постичь этого человека во всей полноте его природно-культурных взаимосвязей. Археологического материала для этого было, конечно же, недостаточно, и И. С. Поляков остро ощущал нехватку живых эквивалентов природно-культурным состояниям Европы в «эпоху северного оленя». Ход рассуждений при этом был достаточно прост: если образ жизни человека прямо зависит от среды обитания, то структурное сходство природных условий должно гарантировать структурное сходство культур.
И вот, отследив типологическое тождество природных условий Европы конца ледникового периода и современного севера Сибири, И. С. Поляков сопоставил на этой основе этнографические данные, полученные им в Нижней Оби, и палеолит долины р. Везер в Южной Франции (знаменитые в то время «везерские троглодиты»!). В качестве дополнительного материала послужили собственные археологические работы И. С. Полякова в Сибири, а также этнография народов Африки, Южной Америки, Тихого океана. В конце концов, И. С. Поляков пришел к выводу, что «в долине Оби сохранился тот первобытный склад жизни, который переживала Европа в доисторические времена» (1877 г.).
Здесь, разумеется, не обошлось без чарующего влияния французских отцов палеоэтнологии, а также Г. Спенсера и Э. Б. Тэйлора. Нужно помнить, что самое становление первобытной археологии совершалось на стыке науки о древностях и этнографии, ибо идентификация ископаемых артефактов была возможна лишь по аналогии с артефактами «диких». Не случайно все первые обобщающие разработки в этой области носили комплексный характер, фактически отождествляя исторически известных «примитивов» и доисторических людей. Однако куда важнее другое: под пером И. С. Полякова характеристика «первобытной степени культурного развития остяка» (ханта) превратилась в источник палеоэтнологии — источник, структурно тождественный древнейшим археологическим памятникам, но раскрывающий такие содержательные грани, которые в принципе не были доступны археологу-палеолитчику.