Психоанализ сгруппировал под термином «метапсихология» определенное количество неверифицируемых принципов, обобщающих данные опыта (принцип удовольствия, инстинкт смерти и т. д.). В противоположность этому, мы знаем, что такое аршин, но отсюда возникают известные удобства описания и классификации. Погрезим, что однажды некая метамедиология вплотную займется «экономической» (во фрейдистском смысле) гипотезой о принципе постоянства. Мы оказались раздираемыми между перспективой отрезать себя от мира, если он замкнется в своем этнокосмосе, и перспективой утонуть в мире, если он сомкнется с технокосмосом, раздираемым между своей внутренней средой («пузырьки», складки, нравы и обычаи) и средой внешней (машинизированная мондиализованная столица), и каждый социальный универсум-в-становлении извлечет выгоду для себя, став своего рода инстинктивным термостатом, чтобы благодаря культурному утверждению аналогичной интенсивности вновь привести в состояние равновесия вызванную машинами дестабилизацию. В итоге каждый резкий прирост «факторов прогресса и объединения» вызывает имеющий такой же качественный эффект рост «факторов регрессии и раздробления»[319]. Таким образом, скачками и прерывистыми движениями, методом проб и ошибок восстанавливаются разнообразные коллективные идентичности, несмотря на передряги мондиализации. Мы видим, каким способом можно считать «архаизмом» то, что вот-вот вернется, а не то, что уже наступило, — принцип «перед нами, потому что за нами».
Что бы ни думать об этих умозрительных догадках, мы согласимся, что если жизнь представляет собой процесс бесконечной дифференциации — то борьба за «культурную исключительность» входит в «жизненный порыв», как инстинктивное движение сопротивления смертоносной или энтропической гомогенизации. Изобилие видов живого в биосфере потребовало многих сот миллионов лет. Изобилие культур в ноосфере — нескольких тысячелетий. И те и другие рельефно проявились благодаря сложной последовательности селективных операций, мутаций и переразложений, и вот им грозит растущий коэффициент исчезновения. Если мнение «продвинутых» стран отныне испытывает потребность предотвратить исчезновение «живых генетических библиотек», коими являются животные и растительные виды, то как это мнение может, не вызывая протестов, дать исчезнуть письменным человеческим мнемотекам, в форме материальных памятников, но еще и ритуалов, песен и даже памятников природы в мировом наследии? Почему бы иным, нежели американские, кинофильмам, литературам национальных и прочих меньшинств или определенным прикладным искусствам не заслужить столько же внимания, сколько его заслуживают колонии детенышей тюленей и синих китов? Биоразнообразие отныне является общепризнанной ставкой, и было бы непоследовательным ограничивать ее организацией живого. Благодаря какому чуду память, воображение и сознание человеческих сообществ можно уберечь от ужасов загрязнения среды, от промышленной агрессии и от алчного стремления к немедленной прибыли? Разве, например, — столкнувшись с развитием многоканального кабельного телевидения и ростом предвзятой дистрибуции фильмов, — сохранить разнообразие национального кино в предложении составителей кинопрограмм и кинодистрибуторов не является хорошим способом для горожанина засадить землю садами? Сохраняя при этом разнообразие «аудиовизуальных пейзажей»... И богатство памяти для наших внуков... Тем лучше будет, если медиологи смогут ускорить пришествие духовной экологии — как науки об отношениях духа с технической средой. Эти исследования являются неотложными в той мере, в которой наше наиболее инстинктивное внутреннее равновесие оказывается дестабилизированным из-за буйства технологии. Мы больше не можем ни мыслить, ни обустраивать, ни защищать одно, не зная, не предвидя и не контролируя другое.
В сторону техноэтики
Как мы видели, между ритмами совершенствования машин и темпом созревания человечества нет согласованности. Из этой несогласованности могут происходить травматические поражения психических и моральных связей филиации, принадлежности и солидарности. Не считая себя носителями какого бы то ни было социального снадобья, медиологи могут лишь опровергать слепую веру в приборы информатики, безумный разлад публичных служб, невнимание к субподрядным работам и идею того, что любой ценой, повсеместно и в каждый момент необходимо «устранять наше технологическое отставание». «Францию проявляет известное отставание в развитии информационных технологий». «Французские школы информатизируются с трудом». «Администрация должна ускорить темп». Пионер образовательных передач по телевизору Жак Перрио справедливо выступает против подобных некритичных речей, доказывая, что не следует смешивать политику серверов с политикой терминалов, что у каждой страны своеобразная техническая культура, собственный стиль подхода к информатике и пользования ею и что «не существует фатальности, напоминающей воронку, куда обрушится все человечество»[320]. Медленно эволюционирующие институты, кроме прочего, обладают функцией вносить инерцию, а, стало быть, и безопасность в неравновесные и деструктурирующие системы. Медлительность не должна автоматически исчезнуть перед лицом скорости, а такие испытанные институты, как школа, имеющие собственную целесообразность, а, стало быть, присущий им порядок приоритетов (вести коммуникацию — да, но при условии, что она будет служить передаче), не должны стремительно приспосабливаться к незрелым и зачастую уязвимым технологиям. Малая толика здравомыслия могла бы помочь сделать факторы непрерывности и векторы преобразований более сбалансированными — чтобы идти на разумные компромиссы.
319
Здесь можно сослаться на нашу
320
Jacques Perriault, «Du retard de la France en informatique», in