Дифракция систем координат, утрата основных ориентиров, исчезновение границ дезориентируют одинокого индивида эпохи постмодерна, обладающего абстрактными универсальными правами, вписанными, однако, в пространства, напоминающие леопардовую шкуру, алеаторные и все менее совместимые. Похоже, у «сетевиков» нет родины. Они культивируют полуобщинные и полупланетарные чувства. Расщепленный между локальным и глобальным, житель сетевой деревни устраивает короткое замыкание в среднем эшелоне наций, где вот уже два века проходила демократическая жизнь. Угрожает дезориентация. Мы, простые граждане, уже не знаем, кто и как утверждает право. Какой легитимной власти мы должны засвидетельствовать лояльность — тоже неизвестно. Не знаем мы теперь и того, не способствуют ли врачи нашей смерти вместо того, чтобы охранять здоровье. И того, питает ли нас или отравляет содержимое нашей тарелки. Отсюда ощутимый кризис доверия — к технологиям, которые мы бываем склонны разжаловать, вложив в них слишком много надежд; в результате этого к моральной дезориентации добавляется технофрустрация.
Однако речь уже не идет о сетованиях, об экзорцизме или о воспитании. Мы не справимся со становлением технологии, поворачиваясь к нему спиной. Ответственность состоит в том, чтобы понять его логику, чтобы по мере возможности предвидеть его последствия. Рассуждение о целях и ценностях, которое не опирается на отчетливо составленную смету арсеналов, является пустым. Зато рассуждение об инновациях, не просеивающихся через сито памяти, опасно.
Экология приучила нас к необычной и даже шокирующей для индустриального общества идее того, что человек — как индивид — несет ответственность за природу и ее экосистемное равновесие, от какового зависит его выживание как вида. Не пора ли распространять принцип предосторожности на сферу знаков, а также убеждать каждого гражданина в его индивидуальной ответственности за культуру его сообщества? И не безумие ли отдавать свою память и творчество (а они зависят друг от друга) на волю рынка и машин, тем самым жертвуя долгосрочными интересами в угоду краткосрочным?
Вероятно, знания, относящиеся к культуре, чрезвычайно запаздывают по сравнению с науками о жизни — и мы осознали ставки генетики лучше и быстрее, нежели ставки цифровых компьютеров. Манипуляции над эмбрионами беспокоят нас больше, чем манипуляции над архивами или информацией; ведь существует международное право биоэтики. Так, официально запрещено изменять человеческий геном (Декларация ООН), а клонирование в целях воспроизводства человека официально находится под строжайшим контролем. Здесь существуют комитеты по этике. Зато не запрещено изымать из каталогов наследие образов страны, чтобы контролировать их распространение; не запрещено и отводить на второй план литературные сокровища страны, запрещая их перевод. Не будет ли вскоре техноэтика по отношению к культурной политике тем же, чем биоэтика является сегодня по отношению к политике здравоохранения? Ведь достоинство человеческой личности задействовано в индустриальном производстве сознания не меньше, чем в половом воспроизводстве тел. Если мы считаем себя ответственными за механизмы наследственности, то не следует ли позаботиться о бесконечно более уязвимых сетях культурного наследия?
Ясно, что запаздывание техноэтики по сравнению с биоэтикой невозможно устранить, пока мы будем мыслить субъект без (или против) объекта, а человечество — без (или против) техницизма. Предлагаемый здесь подход может помочь преодолению такого навязываемого разлада. Необходимо рассеивать ложные надежды (решение посредством новой техники) как пустые опасения (общество, дегуманизированное Техникой). Не фетишизировать и не стигматизировать: заменить versus[323] на verso[324].
Парадокс состоит в том, что медиолог (в чем никто не сомневается) стремится к благу для человечества, но медиология признаёт, что играет роль объекта по отношению к субъекту, не против субъекта, но и не за него. Нам уже сказали, каким образом идеалистический гуманизм исходил из постулата, что человек является источником и должен оставаться мерой всех вещей и, прежде всего, самого себя. Мы исходим из противоположной констатации: процесс очеловечивания, начатый на планете приблизительно два или три миллиона лет и происходящий непрерывно (теперь больше, чем когда-либо, так как он значительно ускорился), не только не ставит человеческого субъекта в центре, но и прогрессирует через эксцентрацию или экспроприацию, которые овнешняют и усиливают наши способности. В этом смысле мотор эксцентрирует (и отнимает у нас) руки и ноги, а компьютер эксцентрирует (и отнимает у нас) мозг. И именно так человек конструирует себя и развивается. Очеловечивание было и остается нечеловеческим процессом. Чтобы воспрепятствовать его превращению в бесчеловечный процесс (с постоянными инновациями), связанные с которым неравенства технология лишь усиливает (едва ли 2% мирового населения «привито» к Сети), начнем с признания, направленного против трех тысячелетий ортодоксии: нет ничего более человеческого, нежели техника. Нам кажется, что лишь при таком условии или при этой поправке (с метафизики сознания на физику среды) для нас будет возможным очеловечить бесчеловечное очеловечивание.