Вдруг появились неслыханные, невероятные возможности избегать законов всем, кто не желал их терпеть в европейской Руси. Для этого надо было лишь убежать в Сибирь. В результате, государственная власть стала терять способность поощрять и наказывать в соответствии с представлениями о юридическом праве, а потеряв авторитет и контроль над страной, над подданными, она начала разваливаться. Из-за вынужденного произвола царя Московская Русь политически одичала, стала беспомощной перед интервенцией с Запада, её десятилетия терзали грабежи, разорения и внутренняя война всех против всех, — война, которая была названа Великой Смутой и едва не смела государство с лица земли.
II.
Стремительный рост страны вширь, на Восток не только не укрепил её могущество, но наоборот, страшно ослабил, едва не погубил. От гибели Московскую Русь спасли два принципиально новых политических основания государственной власти, которые были выработаны и признаны в результате тяжелейших и кровавых проб и ошибок. Они стали следствием, если так позволительно выразиться, жестокого естественного отбора форм управления в условиях беззакония и безвластия. Во-первых, новые поколения русских людей совершили революционный прорыв в совершенно новое качество общественной организации отношений государственной власти и подданных, отношений сословно-представительных, то есть отношений между сословиями великорусского народа, — возникших тогда только, когда стало появляться, рождаться в горниле Великой Смуты великорусское народное самосознание! А во-вторых, вероятнее всего неосознанно, вследствие перебора разных подходов к решению проблемы восстановления роли законов, которую не удавалось решить без превращения Урала в некий символ границы, без того, чтобы на Урал исподволь распространился православный дуализм. Постепенно начало формироваться как бы духовное разделение огромной страны на две части: в одной из них, европейской, где был центр государственного управления, обитала духовность добра, духовная благодать; а в другой — азиатской, было средоточие зла, горя, страдания. И разделить эти части призван был протянувшийся с крайнего севера на юг Уральский хребет.
Исконно русское прозвание этого горного хребта было Каменный Пояс, прозвание широко распространённое, поэтически образное, притягательное. Очевидно, оно не могло выполнять вышеуказанную задачу создания мистической границы между европейской Русью и Сибирью. Поэтому оно сверху, государственной властью стало устойчиво вытесняться и заменяться словом Урал, в котором будто слышалось урчание сторожевого пса, — словом непонятным, перевод которого так и не был найден, а потому особенно пригодным для мистификации, — словом татарской языковой обработки, а потому уже вызывающим у русских людей подсознательную, укоренившуюся за века ига настороженность. Это слово будто предупреждало о том, что за горным хребтом таится смутная опасность. Если вначале целые области за Каменным Поясом осваивались добровольно и довольно большим притоком переселенцев из ряда русских городов, то с восстановлением после Великой Смуты новой, великорусской государственности в народном сознании под воздействием православного дуализма стали укореняться представления о Сибири, как о заселяемой, главным образом, преступниками, справедливо наказанными царскими законами. А сутью наказаний преступников было изгнание из земель добра, из земель Святой Руси в земли России же, но туда, где царило зло. Вряд ли архангельские земли были климатически в лучшем положении, чем большинство земель южной Сибири, пожалуй, даже наоборот. Но они были землями европейскими, доуральскими, а потому Соловки и сам Архангельск являлись составной частью Святой Руси, отнюдь не представлялись в народном сознании местами каторги, всяческих лишений, горя, болезней и страданий, как сибирские поселения. И ссылка осуждённых на крайний Север в европейской части России виделась народному сознанию неизмеримо меньшим наказанием, чем ссылка в Сибирь.
Урал постепенно обрёл самостоятельный смысл, стал представляться не просто горным хребтом, обозначившим восточный край Европы, или точнее сказать, европейского континента. В нашем и европейском культурном мировосприятии он стал восприниматься неким преддверием самого страшного места на планете, в котором теряется индивидуальная воля и всё подчиняется неограниченному государственному насилию над судьбами миллионов людей, куда попадают не столько по доброй воле, сколько в кандалах и под конвоем. Такой пограничный образ Урала способствовал ускоренному наращиванию власти закона в европейской части страны, что предопределило её быстрое экономическое и культурное развитие в после петровскую эпоху, значительно более быстрое, чем развитие Зауралья и Сибири.
III.
За какие-то десять лет освоения Транссиба духовно-политическая роль Урала в жизни страны изменилась до неузнаваемости. Неудачи русско-японской войны высветили это с предельной ясностью. События, последовавшие за поражением русской армии в Манчжурии: моральное разложение войск, захват солдатами железнодорожных эшелонов, волна хаоса, пьянства, бессмысленной массовой гибели, которая покатилась по Транссибу, неудержимо устремившись к европейской России, и была остановлена только у Волги, но всё же отразилась восстанием в Москве, — эти события поразили и напугали интеллигенцию и государственную власть царского самодержавия. Они показали, сколь кровной стала зависимость одних регионов России от других. Надо было срочно менять всю политику в отношении Урала и особенно Зауралья, так как оказывалось, что невозможно больше усиливать власть закона в европейской части страны, не подтянув самыми решительными мерами власти закона в Сибири и на дальневосточном Приморье. Ибо под воздействием развивающихся единых рыночных отношений экономическая и политическая отсталость Зауралья начинала засасывать, опускать до своего уровня остальную Россию, стаскивать её к культурному и политическому одичанию, несущему угрозу второй Великой Смуты.
Выход был только один. Ускоренно, любой ценой провести хозяйственное освоение Сибири и Приморья, на его основе создать общероссийскую экономическую, духовную и политическую культуру нового бытия государства. Но тут же встал вопрос: как этого добиться, какими средствами, мобилизацией каких возможностей и ресурсов?
Ответ на такой вопрос вырисовывался тоже один. Решительным становлением русского капитализма и русской индустриализации, за счёт порождаемого ими взрывного роста производительности общественного труда. П.Столыпин потому и оказался на вершине исполнительной и даже молодой законодательной власти, олицетворяемой Государственной Думой, потому и получил почти диктаторские полномочия, что он единственный из близких старой власти деятелей предложил конкретную политику революционно-эволюционного врастания империи в капитализм. Остальные государственные мужи остались в моральной прострации, так и не оправились от потрясений их мировоззрения, лишь пассивно и апатично реагировали на события. В начале ХХ столетия старая государственная машина, старый правящий класс второй раз за триста лет были сломлены Сибирью, — второй раз за триста лет Сибирь подтолкнула неизбежное падение государственного организма, который не в состоянии был политически отразить её существование, а так же существование западноевропейского капиталистического мира, западноевропейской индустриальной цивилизации, без интеграции в которую быстрое развитие производительных сил Сибири оказывалось неосуществимым. И если П.Столыпин предложил политику поворота страны к развитию капитализма, главным образом сельскохозяйственного, но не смог обосновать мер по ускоренной индустриализации, то В.Ленин, по сути, единственный, кто предложил политику всеохватной, тотальной индустриализации через социалистическую революцию и режим диктатуры пролетариата.
Если поставить цель отыскать главную доминанту, красную нить мучительного строительства государственности России в двадцатом веке, то она обнаруживается без особого напряжения мысли. Это задача сохранения целостности государства при мобилизационном подтягивании хозяйственного, экономического развития Сибири и дальневосточного Приморья за счёт человеческих, материальных и моральных ресурсов европейской России. И эта задача в общих чертах решена государственной индустриализацией страны.