На мой взгляд, отличие психологического подхода от «строгонаучного» или «псевдонаучного» должно быть в том, что психолог может себе позволить точно заявить цель, ради которой он работает, причем цель истинную, обычно глубоко скрываемую и даже осуждаемую правящей нравственностью. С психологической точки зрения это может быть оправдано, если становится предметом исследования. Даже если эти цели тянутся из далекого прошлого, если это цели еще семи- или четырнадцатилетнего мальчика, который скрывает свои желания, потому что его осмеют. Выявление подобных целей у себя и у авторов исследуемых научных сочинений, безусловно, позволит увидеть и нравственность воспитавших этих авторов эпохи и общества, и пути к постановке вершащих современную жизнь целей.
То, что мною только что высказано, не только очень сильно перекликается с Сократовским поиском целесообразности, но подводит к вопросу о поразительной долговечности философии Сократа и Платона: не были ли ими в качестве оснований поставлены перед собой такие цели, которые оправдывают интерес людей к этим философиям на протяжении уже 25 веков? Подобный вопрос естественно определяет и первую задачу моего исследования: найти, какая цель вела Сократа? Вопрос этот, в отсутствие самого Сократа, может быть разрешен лишь весьма условно. Тем не менее, сама его постановка позволит сделать несколько важных шагов к пониманию его философии.
Философы действительно вычитывали в рассказах о Сократе каждый свое, исходя из своей внутренней философской парадигмы. Так, гегельянец Куно Фишер, упоминая, что «Сократа сравнивают обыкновенно с Кантом, а точки зрения досократовских направлений – с докантовскими» (Фишер, с. 15–16), сам совершенно по-гегелевски исходил из того, что «первая задача философии состоит в объяснении мира, каким он представляется в качестве природы созерцающему духу» (Там же, с. 17). Естественно, при таком изначальном подходе к философии Сократа и смысл ее становился соответствующим: «Досократовские проблемы, если мы пожелаем выразить их все в о д н о й проблеме, составляющей их центральный пункт, касались г е-н е з и с а в е щ е й. Сократовская проблема есть проблема г е н е з и с а п о з н а н и я» (Там же, с. 22). «Вопрос формулируется так: как должен мыслиться мир, если он должен мыслиться в качестве познаваемого мира, в качестве объекта познания?» (Там же, с.32).
Здесь мы также имеем явный пример скрытой парадигмы, проступающей сквозь явное высказывание. Любой человек хоть мало-мальски знакомый с Кантом и Гегелем, сразу же ощутит, что в него силой что-то просовывают, навязывают какой-то подход, и значит, это автору зачем-то надо. Соответственно, мы можем поставить вопрос о самом Сократе гегельянски: Как должна мыслиться основная боль Сократа, если она должна мыслиться как представление природы созерцающим духом?
Слова вроде все понятные, но в целом мы опять имеем читателей, разделившихся на три части: довольных собой, напряженно довольных и пошедших своим путем. Попробую поставить свой вопрос с точки зрения последних: В чем суть философии Сократа как земного человека, простого смертного, который родился, ест и пьет, наслаждается и страдает, познает мир, философствует и однажды умрет? Зачем Сократ делал то, что делал?
Земной мир Сократа
Сократ вошел в историю мировой культуры как человек, жизнью воплотивший принцип непротивления злу насилием. Так считается.
Все мало-мальски образованные люди помнят, что Афины осудили Сократа на смерть и он выпил чашу с цикутой. Далеко не все, однако, знают, что приговор этот был почти условностью, обычай предполагал замену смерти на изгнание, а сами судьи, скорее всего, хотели не столько убить Сократа, сколько опорочить то, что он проповедовал. Поэтому судили его за безбожие и развращение молодежи своей философией. Поэтому же содержали его перед казнью так, чтобы он мог бежать. Более того, побег был подготовлен, стража знала об этом и не препятствовала. Лишь воля Сократа, нежелание его быть изгоем и скитальцем на старости лет, а самое главное, вера в себя, привели его к смерти. Это вовсе не непротивление злу, это что-то другое.