В некоторых важных своих аспектах это общественное сознание аналогично общественной собственности, как бы принадлежащей всему обществу и никому из субъектов в отдельности. Анонимность того и другого оказывается кажущейся. За нею прячутся определенные социально-политические структуры, определенные позиции, субъекты и интересы.
Отчужденное общественное сознание обнаруживает свою функцию быть идеологическим выражением отчужденной общественной собственности, т.е. как раз и скрывает тот факт, что собственность не является общей, а находится во владении субъектов, сконцентрированных вокруг властных структур.
Идея общественного сознания как сознания общего действовала в качестве идеологического манипулятора, поощряющего индивидов, мысливших в рамках общего понимания, и угрожавшая переходившим эти рамки внешней опасностью либо отрывом от общей основы.
В качестве философской «подпорки» этот манипулятор использовал гносеологическую трактовку сознания, причем — что немаловажно — классическую схему субъект-объектного отношения. Тем самым сознание реального человеческого субъекта редуцировалось к познанию, а познание — к отражению, причем «отражать» предлагалось структуру общества так, как она изображалась в идеологизированном общественном сознании. А если речь заходила о бытии, то его следовало понимать как некую данность, как прочное, независимое от индивидов квазиприродное образование.
К сказанному остается добавить, что в этой расшифровке общественного сознания использованы приемы Марксова анализа превращенных форм, положения Марксовой онтологии сознания. Дело приобретает иронический оборот: догматическая теория, называвшая себя марксистской, оказывается уязвимой в наибольшей степени именно там, где она соприкасается с Марксовой критикой идеологии.
Догматический характер этой теории проявляется и в попытке определить некую общую структуру общественного сознания, общую не только для пребывающих в нем индивидов, но и для различных обществ, культур и исторических интервалов. Предполагалось, что имеется некая «сквозная» для различных культур и исторических этапов проблематика общественного и индивидуального сознания, форм общественного сознания и его уровней.
Поскольку доминировал гносеологический подход, оказывалось возможным говорить и спорить о том, какое сознание лучше отражало соответствующее бытие; типичным оказывалось сопоставление различных форм — мифологии, религии, искусства, философии, науки — по тому, как они справляются (не справляются) с отражением действительности, как они выглядят в свете объективной истины. Речь — не о том, что всякое сознание содержит в себе познавательный момент, а именно об отражательной «способности» разных форм общественного сознания.
Вопрос о социальной функции этих форм, т.е. о том, зачем общество создает именно разные формы, почему бы ему, скажем, не ограничиться в отражении бытия одной наукой? — этот вопрос оставался в тени.
Так же примерно обстояло дело и с исторической характеристикой форм. т.е. допускалось наличие исторических особенностей, например, в развитии искусства на разных этапах социального процесса. И здесь тоже дело упрощалось, поскольку историчность форм зачастую определялась их вписанностью в разные социально-классовые структуры.
Проблема уровней сознания — обыденного и научного, психологического и идеологического — тоже была в значительной степени гносеологизирована, а их историческая дифференциация и взаимосвязь также не получили достаточно конкретного освещения.
На этой проблеме имеет смысл остановиться более подробно, она позволяет увидеть некоторые сдвиги в соотношении уровней и прояснить ситуацию, в которой оказалось сознание нашего общества.
§ 3. Рациональная и идеологическая размерности сознания
Традиционно в сознании общества выделяют две пары уровней: психологический и идеологический, обыденный и научно-теоретический. В первой паре различие проводится по степени и характеру выраженности социальных позиций людей. Во второй — по систематичности и глубине отражения бытия. В соответствии с этим теоретическое сознание, «возвысившееся» над бытием, а также и над обыденным сознанием (и над общественной психологией), оказывается «ближе» к бытию в смысле полноты правильности его отражения.
Для марксизма в этой проблематике ключевым оказался вопрос о связи науки и идеологии. Предполагалось, что идеология классовых обществ была ненаучной, т.е. выражала интересы господствующих классов и этим выражением подменяла теоретически обоснованное, «правильное» отображение социальной реальности. Прогноз на будущее связывался с убеждением в том, что рабочий класс, покончив с господством одних слоев общества над другими, вытеснит из общественного сознания частную идеологию и заменит ее научным отображением общественного бытия людей.
В XX в. эта гипотеза была модифицирована: провозглашалась смена частной и ложной идеологии идеологией научной, выражающей гармонию интересов на почве общественной собственности. О том, что научность этой идеологии оказалась иллюзорной и, прямо скажем, фальсифицированной, речь уже шла выше. Но нас здесь интересует другой вопрос: можно ли было создать действительно онаученную идеологию? Или так: можно ли заменить идеологию наукой? Или так: можно ли очистить общественное сознание от идеологии, полностью деидеологизировать его?
Иначе говоря, можно ли провозгласить и фактически положить конец идеологии? «Прекратить» идеологию с расчетом на то, что отношения между людьми, построенные по логике вещей, сами собою создают некое прозрачное пространство сознания, где будут действовать простые и четкие жизненные ориентиры и, естественным образом, из мышления и деятельности людей будут изжиты всякие идеологические моменты. Если это так, то нет нужды в идеологическом или идейном осмыслении путей развития общества. Каждый сам себе идеолог, а в случае чего — жизнь научит.
Гипотеза деидеологизации общественного сознания содержит этот, не всегда ясно высказываемый и четко проговариваемый мотив. Но он явственно звучит в коммерциализации образования и культуры, в отсутствии для нашей страны какой-либо общественной программы или «картины», позволяющей хотя бы «оживить» ценностные ориентации людей.
Кризис идеологии и деидеологизация привели к торжеству логики вещей, логики «бильярдных шаров», действующих по принципу столкновения и отскока. В идеологическом вакууме поселились разнообразные мифы: политические, экономические, космические.
Они не придали сознанию общества ни стройности, ни перспективы. Оно оказалось провалом в пустоту, где ценностные ориентации людей не находят опоры и сами утрачивают смысл.
Ситуация, если приглядеться, не такая уж оригинальная. Ее пережили многие страны, утратившие государственную или национальную идею. Типичным является и наступление прагматизма в такие периоды истории и наступление позитивистской идеологии (да, ведь это идеология, только лишенная исторической перспективы и личностной глубины), овеществляющей человеческие взаимосвязи, редуцирующей человеческие качества к некоему предметному стандарту.
Опыт развитых стран, пытавшихся преодолеть идеологический кризис, показывает: отжившие идеи преодолеваются более привлекательными и перспективными. Идеологический вакуум как таковой существовать не может: либо он заполняется новыми ориентирами, либо место занимает пещерная идеология с самыми примитивными стереотипами поведения. Обществу остается либо смириться с этим, либо заниматься выработкой идеологии и связанных с нею картин, ориентиров, мыслительных систем.
В XX в. изменилось отношение к понятию утопии, к самим утопиям. Если раньше утопию рассматривали как нечто нереальное, непрактическое, вымышленное, почти сказочное, то теперь в утопиях стали видеть средство обозрения и оценки реальности. Утопия как бы моделировала дополнительную позицию или точку зрения, с помощью которой удавалось выявить тенденции развития современного общества, сфокусировать внимание на некоторых незаметных пока формах, дать им ясное образное воплощение, оценить их с точки зрения текущих событий. Утопия или антиутопия оказывались инструментами критического анализа современного общества, позволявшего понять альтернативы его движения, подчеркивающего значение для людей выбора исторического действия [1].