Вверх по Ориноко

Матиас Энар ВВЕРХ ПО ОРИНОКО Роман

Перевод с французского Марианны Кожевниковой.

Глава 1

Сижу за столом в боксе и думаю: он прав, теперь все хотят, чтобы тело тихо и незаметно сгнило на кладбище, а душа жила вечно в списках, реестрах, бумагах, надгробиях, фотографиях. Бальзамирование больше не в ходу, покойнику надлежит мгновенно исчезнуть, его отправляют к специалистам, они отвечают за упаковку, хранение, складирование, распадение в земле или в огне; старик, источенный болезнями, молодой парень, собранный по кускам после автокатастрофы, — всех нужно спрятать; нет больше остовов с пустыми глазницами, с висящими лоскутьями кожи, которые раскачивал бы ветер, нет открытых гробов, нет покойников, что лежат себе под голубым небом, смежив веки, в лучшем своем костюме, нет и черных похоронных костюмов; теперь покойников заколачивают в дубовые или еловые ящики; агония — и их уже прячут от взглядов живых, торопливо несут, толкая на ходу, за кулисы, в подвал, где никто их не увидит; выпотрошенные, обмытые тела изымают из мира, который не желает их знать, не понимая, как с ними обращаться и что о них думать, вполне довольствуясь общением с фотографиями, запечатлевшими на картоне или экране бестелесных отныне мертвецов, которых время чем дальше, тем верней избавляет от плоти, причисляя к легиону призраков, населяющих наши шкафы.

Сижу у себя в боксе и вспоминаю, какие распоряжения мы даем медсестрам: отключите аппарат, уберите лекарства, капельницу, тело немного приподнимите, не дай бог, кровь прильет к голове, выпрямляйте скорее руки и ноги, закройте глаза, рот, расправьте простыни — самые обыденные действия, всего-то и навсего, ничего другого не положено пациенту, который расстался с жизнью у нас в больнице; потом констатация смерти, занесение в реестр, перемещение в полном молчании на каталку, лифт, подвал — и покойника нет. Мертвые, они ничьи, они вызывают отторжение, и, как только появятся, их сразу прячут; близкие смотрят на них растерянно, не зная, что с ними делать, они ошеломлены, испуганы чужим холодным телом, которое принесла им смерть. На постели, где несколько минут, нет, несколько секунд назад лежало близкое, родное существо, цепляясь за то, что вот-вот потеряет, — и как остро оно это чувствовало! — теперь лежит слепок, восковая маска, зеркало, отражающее нашу тоскливую подавленность, статуя, внушающая страх. У покойников, думал я, сидя у себя в боксе, своя роль, а у меня своя, я борюсь против них, я с ними сражаюсь; не отдавая себе в этом отчета, я, не жалея сил, бьюсь с будущими покойниками, стараясь продлить движение и неопределенность, главные свойства живого, отодвигая хотя бы на время неизбежность, о которой все мы стараемся позабыть именно потому, что двигаемся и не можем пока застыть в неподвижности, но наступает день, когда позабыть невозможно, и трудно смириться с провалом, согласиться — даже если обычно не ропщешь — на поражение, хотя это вовсе не поражение: в природе вещей душе успокоиться, телу сгнить.

Мои возможности ограничены этим боксом, боксом, где я сижу за столом возле шкафа со стерильными инструментами, разложенными по кучкам, по операциям, — зажимы, пинцеты, ланцеты, скальпели, зонды, — от самых немудрящих до самых современных. Моя миссия здесь заканчивается, вот я положил скальпель, снял перчатки, сбросил маску (маска — наша защита от больного, считает Юрий, в больнице все мы на одно лицо, как монахи или солдаты) и наблюдаю краем глаза за стажером, а он за стеклом, в операционной, прилежно, сосредоточенно, вдумчиво играет нотка за ноткой гамму — накладывает шов. Он еще не знает, что делает, думаю я. Но скоро узнает. А я? Разве я знаю, что только что делал? Разве полностью отдаю себе в этом отчет?

К счастью, нет, я не понимаю, на что воздействую, что оживает, что немеет у меня под пальцами; по сути, не ведаю, что на самом деле творится, скольжу по поверхности, у меня под руками не человек, а материя, всего лишь материя, случайная встреча генов, замирающие биения; осторожнейшим образом отделенный глаз для операции на роговице, всего лишь глазное яблоко, и раскрытая надрезом спина, и почки, пустые, бесчувственные вместилища.

Со смутным ощущением потери, которое проявляет себя как усталость, как свинцовая тяжесть в руках и ногах, я сижу и думаю: что же осталось там, в распростертом теле, которое совершенно напрасно зашивает стажер?

А властная и мирная волна влечет меня к бескрайней реке терпения.

И я знаю, что сейчас, как обычно, возьму свои вещи, переоденусь, надвину на лоб шляпу, спущусь, поздороваюсь с охранником на автомобильной стоянке, сяду в машину, проедусь по парижским улицам, доберусь до дома, там пока никого: Ода на приеме, дочка не вернулась с каникул, и я усядусь удобно в кресло и, может быть, включу музыку, пусть будет мягкий, приятный фон, откину голову на спинку и…

Я себя знаю, очень хорошо знаю: вопреки случившемуся усну.

Глава 2

Ну вот, наконец-то я — это я, наедине с собой, как всегда мечтала; спряталась в животе парохода и лежу в малютке-каютке, смотрю в открытый иллюминатор на бескрайнее водное поле; волнистое, пенистое, зеленое, оно убаюкивает меня, и я, завороженная манграми и ленью, лежу спокойно и тихо, глаза вбирают водный простор, что должен завершиться берегом, которого, возможно, и нет, так немыслимо широка эта река, лежу, положив на живот руку, меня потихоньку покачивает, и я, словно в средоточии мирозданья, огражденная, защищенная, а ведь мне, подумала она, всегда так хотелось защиты, и вот скоро я поплыву к водопадам и обезьянам, в край муравейников, в край контрабандистов, искателей золота и приключений, река меня мягко повлечет в брюхе пароходика, что стоит пока спокойно у пристани, но я уже чувствую, как дрожит в нем мотор, и к запаху тины уже примешивается запах солярки; жарко, душно, влажно, наконец-то я вытянулась у себя в крошечной каюте, чемодан пристроила в ногах и жду; отплытие с каждой секундой ближе; я уже попрощалась на пристани с кузиной и со всей своей временной семьей, познакомилась я с ней совсем недавно и полюбила не меньше предвкушаемого путешествия, хоть оно меня пугает немного. Сколько я пробыла у них? Десять дней? Две недели? Один отъезд, теперь вот второй, и между ними две недели ожидания, колебаний, сомнений, воспоминаний. Ожидание в порту приятно: потихоньку, мягко соскальзываешь в путешествие, этот порт стоит на земле, на реке и на море, он к тому же начало Америки, твердыня, крепость, которую заложил сам Колумб, можно было бы усомниться в существовании легендарного порта, если бы не грузовые суда, баржи, платформы и подъемные краны-трудяги, с зари и до зари без устали таскающие туда-сюда тяжести. Длинные рудовозы нежатся, как киты, в тинистых волнах устья Большой реки, снуют катерочки, разного цвета контейнеры, теснясь у причала, не дадут догадаться о богатствах, что затаили в трюмах, — кофе ли, фрукты, консервы, золото, оружие, ром или кокаин — все надежно упрятано, ни один аромат не просочится наружу, воняют только открытые баржи-курятники, заставленные бесчисленными металлическими клетками, оглашаемые истошным кудахтаньем и вместо дыма оставляющие позади себя хвост смрада.

Никто меня не найдет в маленькой каютке, пропитавшейся влажным запахом реки, думает она и не знает, радоваться ей или горевать о своем одиночестве, сердце у нее бьется, оно неспокойно, отъезд за отъездом, и теперь тесный маленький уголок — дверь надежно запирается на ключ, она проверила, — постель, умывальник и маленький шкафчик будут ее мирком, с единственным выходом — иллюминатором, расположенным метрах в двух над играющей зеленоватыми бликами водой, которая при первой же буре пойдет на приступ и будет с силой, достойной океана, бить в стекло, замутняя его, в стекло и в ржавую обшивку, что взяла под защиту мое бегство, она подумала: бегство, но от чего она может убежать? — все уехало вместе с ней, руки и живот, три книги, которыми она дорожит, лежат в чемодане, а воспоминания — призраки, фантомы, радости, горести — теснятся в сердце, там же и тоска, что нежданно начинает душить ее на дне корабля жарким и влажным тропическим днем.