Собака послушно и как-то умело вспрыгнула в кабину. Чикин выжал педаль.
«Значит так, — подумал он неопределенно. — Значит, получается, прилепилась. Ладно, в конце концов, чего?» — обращался он неизвестно к кому.
Дома Сара быстро обежала чикинскую квартиру, больше всего ей понравилась в кухне.
— Квартирка небольшая, — вводил в курс Чикин, — сервант, диван и прочее — это мы имеем — раз, ковер во всю стену — два. А ты, наверно, думала — у меня три комнаты? Нет. И жены тоже нету. Была, да отвалила, ушла по семейным обстоятельствам. Кстати, мы с ней нерасписанные жили. Клава, Клавка, ну, в общем, это тебе понятно? Не так чтобы раскрасавица была какая, но сказать ей — «здравствуй» вполне можно. У нее девочка еще от раньшего… А я не возражал. И по первости созвучно жили, — Чикин вздохнул. — Клавка и готовить могла: пироги разные с капустой или с грибами. Это у ней наследственное. Летом в клавкину деревню вместе ездили, там и девочка с бабкой да с дедкой проживала. А теперь я тут абсолютно сам, и в свете прожитых с ней годов, Клавка мне в рожу плюнула. Вот так. Ты думаешь, я это вконец забыл? Ну чего уставилась, чего?!
Собака открыла рот, часто задышала красным языком.
— А! Пить, что ли?
Чикин достал блюдце, налил воду. Собака жадно стала лакать. Он налил ей еще.
— Завтра тебя к той помойке свезу и выкину.
Но не свез. Со смущенной улыбкой он утром вывел ее гулять. Двор не сразу привык к редкому собачьему имени.
— Чикин, — говрили ему во дворе, — ты как-то не так собаку назвал.
— Это почему?
— Не подходит. Назвал бы как-нибудь Чернушкой или Чернявой, или Цыганочкой.
Чикин убрал улыбку, ушел в строгость:
— Кто запретит, какой такой закон? А потом она и есть Сара… Поглядите — глаза желтые, с песочком, — и к собаке. — Сара!
Собака тотчас подбежала. Ни на кого не оглядываясь, они пошли в подъезд, к лифту.
Сара теперь всегда ездила с ним в машине на работу. И это были счастливые собачьи часы. Но выходные дни Чикина Сара могла бы запалить черным огнем, засыпать пеплом свою приблудную голову.
Чикин поздно поднимался. Долго завтракал, обильно накладывал в тарелку и для Сары.
Но сука не ела. Молча лежала под столом.
— Трудная судьба вашей нации, — рассуждал Чикин, — очень даже паскудная. Взять даже, к примеру, Гитлера. Хотя, говорят, при нем строили прекраснейшие дороги. Автострады. Рассказывали мне: до сих пор те дороги живут. А у нас что? Каждый год ремонт. Только положат асфальт, опять ломают. Нет, нам до ихней аккуратности пилить и пилить… Чего делаешь, Сарочка? он заглядывал под стол. — Не унывай, чума ты окоченелая. Сейчас станем с тобой кровь разгонять.
Чикин шел к динамику, включал его на полную мощность. Потом открывал шифоньер, снимал с крюка толстый ремень с медной пряжкой.
— Сара, — звал он, — выходи. Чего уж там? Надо творить искупление вашей нации, будем вам делать аминь.
— Сара, кому сказал?! Не разжигай меня, — и тяжелел голосом. — Какие тебе еще приглашения?
Лез под стол и за шерсть на загривке вытаскивал дрожащую собаку.
— Какой у вас язык — юдишь, да? Давай, разговаривай, — и не сильно опускал ремень. Потом размахивался, бил крепче. Собака от каждого удара вздрагивала, закрывала лапами морду.
«До чего ваша нация мудрая, — удивлялся Чикин. — Голову беречь надо до последнего. Тут весь наш разум».
— Говори! Говори! Говори!.. Говори!
Бил долго, но все-таки не в полную силу. Сара не причитала, но и не огрызалась. И Чикин внутренне ею гордился: «Это верно — нельзя нам оптимизму терять».
Вечером он сажал суку рядом с собой на стул смотреть телевизор. Они смотрели все подряд: экономические передачи, про компьютеры, футбольные матчи, «Спокойной ночи, малыши» и обязательно программу «Время».
Чикин обращал внимание Сары на события в Израиле и Палестине.
— Вон чего ваши творят… Ты их одобряешь? — и вздохнул. — Не можем мы, люди, мирно жить, чтоб сажать деревья, цветы, осуществлять природу… Да, шероховато еще живем, как в грозу… Сара, ты, кстати, на меня зло не держи, — и повернул он голову к неподвижно сидящей суке.
Под утро ему случилась памятная надвижка во сне… Как он еще пацаном бежит полем — потому что собачка потерялась. День был жаркий. Он ясно видит все кругом: и сильно поднявшуюся озимую пшеницу, впереди на дороге бабку в белом платочке, а чуть дальше — перелесок, за ним, он знает, пойдет синее люпиновое поле, и будут к речке спускаться луга.
Когда он у перелеска нагнал бабку и та оглянулась, — он удивился, что сразу не узнал: ведь это его, родная бабка. Она держала в руке ветки березы и красный клевер.