В этой обстановке я принимаю самостоятельное решение. Бегу в штаб белых. Там, как теперь говорится, полный раскардаш — безумие. Никто не хочет со мной разговаривать. Но я все-таки добиваюсь встречи с генералом Баром. Настаиваю, требую, чтоб меня назначили начальником тюрьмы, поскольку Омельченко уже на пароходе. И получаю такую бумагу. На обратном пути подвернулся экипаж, и на нем — в тюрьму.
Еще не понимаю, что я буду делать, а между тем уже нельзя медлить. Захожу в камеры: «Товарищи! Сейчас откроем ворота. Сначала двигайтесь вместе, потом разбегайтесь.» Они ошарашены: «Будете стрелять?»
«Вы все знаете, как я к вам относился, поверьте мне. Нет времени объяснять. Сюда подходят казачьи части. Тогда гибель. А сейчас, товарищи, свобода близка…» Иду дальше. Все как во сне… Потом к охране. Показываю бумагу, подписанную генералом Баром, некоторым угрожаю пистолетом. Но больше, может быть, действует мое сомнамбулическое состояние. Открыты камеры, ворота… Люди опасаются, сначала выходят медленно. Понимаете, я этого не могу забыть, будто сейчас все перед глазами. Потом товарищ Матвеева помогла мне скрыться. Жил на квартире у дрогаля, ломового извозчика, Василия Петровича Самченко. Когда в городе установилась советская власть, у меня нашлось очень хорошее занятие. Товарищ Матвеева стала мэром города, как теперь именуют, меня же сделала своим помощником по социальным вопросам. Очень быстро создали «Отдел брошенных имуществ» — насущная необходимость тех дней, понимаете? Надо же было все собрать — двери домов открыты: забирай, что хочешь, вещи валялись даже на улице: шторы, гардины, шелковое и полотняное мужское и женское белье, сукна в тюках, пальто, шубы… Мы с Василием Петровичем собирали, отвозили — определили под склад два пустых дома. У меня на все опись. А жить продолжал у Самченко. Жена Василия Петровича — Лиза, молодая еще, розовощекая, с черными бровями, глаза сливы, украинка, высказала интересную мысль: раздать часть вещей в дом призрения для стариков. Вспомнить о стариках! Дивно, понимаете? Сердечко ее светлое меня окрылило. И я развил ее мысль: «Мы сделаем, Лизонька, еще и так: соберем стариков, которые в городе брошены, и тех, из дома призрения, всех переселим во дворец».
Товарищ Матвеева дала согласие. На горизонте, над головами стариков, взошла сияющая звезда — во всем блеске, понимаете?
Лиза и ее подруга Шура Васильева, и пожилая Екатерина Иванова взялись мыть, готовить комнаты во дворце… Мы свозили туда кровати… И вот наступил торжественный момент, я привожу первых стариков. Идем по белой мраморной лестнице, Лиза распахивает высокую дверь комнаты. По стенам ценнейшие гобелены. Старики идут как в тумане… Наших шагов не слышно. Женщины расстелили ковры… Испуганные роскошью, старики взялись за руки, я слышу шорох их сердец. Я вижу на глазах Лизы слезы. Сам едва могу сдержаться…
Правда, спустя уже несколько дней мои действия характеризовались как самоуправство, когда «под маской наигранной сентиментальности я пытался спрятать свое белогвардейское нутро». Помещение, нужное для всех трудящихся, было приказано очистить. Стариков оттуда увезли, но этого я уже не мог видеть. В город прибыла тройка по борьбе с контрреволюцией. За мной приехали сразу два экипажа. В первый сел руководитель тройки Шерстнев-Гурейко, а во второй — я. Там мне пришлось смотреть на сидящих напротив двух матросов с направленным на меня оружием.
Повезли по Набережной в нижний дворец эмира Бухарского, посадили в подвал, набитый людьми. Как видите, — усмехнулся Николаев, — я опять попал во дворец…
Был уже вечер, когда я приплыл к мосту. На правом, высоком берегу виделись избы. Я подогнал лодку к этому берегу. Шатаясь, вылез и оттащил ее подальше от реки. Миша Силинский должен был меня ждать со своим «КАМАЗом».
— Миша! Михаил! — закричал я. Прислушался. Никто не ответил.
Только тут я снова почувствовал, как мне плохо. Меня мутило, и кружилась голова.
— Почему же Мишка не идет ко мне? — бормотал я. — Он должен бы меня заметить еще на реке.
Я сполз на землю, потом поднялся, цепляясь за куст. Сейчас стошнит… Хотя чего? Я мог свободно блевать — какие тут паркеты? Ничего нет. И меня вывернуло, но не сильно. Полегчало.
Я выбрался на берег, туда, где стояла крайняя изба, окнами к реке…
— Эй, кто тут есть? Хозяин!
Я хотел заглянуть в окно — здесь избы были не такие высокие, как в Селении. Да подумал: ладно, зайду, спрошу пообстоятельнее про Мишку Силинского, может, знают, приходила ли машина из Озерок. И с этой мыслью, совсем добитый усталостью — шестьдесят ли километров, а то и больше прошел по реке, перед глазами рябила вода, — я дернул за скобу.