– Ого, это достаточно серьезные причины, – ответила я. – Понимаю, почему ты не хотела начинать терапию.
– Я была так погружена в болезнь и слепую веру, что медицинское лечение является единственной возможностью для меня, что и не рассматривала другие варианты. Я не искала, не спрашивала и отталкивала любую попытку предложить мне хоть что-то другое. Я оказалась заложником понятия. И было еще кое-что… – Эден поерзала на стуле. Опустила глаза и подняла плечи, покрытые татуировками в виде летящих птиц. Я сделала глубокий вздох. Она тоже стала глубоко дышать и продолжила:
– Знаешь, я болела с шести лет. Не помню, когда вообще была здоровой. Не помню жизнь без больниц, врачей, отделений неотложной помощи, операций, лекарств и насильственного питания. Вот такой была моя жизнь. Что-то в твоем характере намекнуло мне, что работа с тобой будет отличаться, что, возможно, она поможет избавиться от болезни. Но я не хотела этого. Подсознательно я чувствовала, что болезнь, как и изнасилование, было тем, с чем я научилась жить. И я столько лет страдала, прежде чем научиться этому, а теперь потеряю все за одно мгновение? Это все у меня просто заберут? Зачем же я тогда столько страдала?
Я молчала. У меня не было слов пред лицом такой ужасной ноши из боли, пред лицом многих лет невозможной борьбы. Я могла лишь оставаться рядом, присутствовать и не осуждать, не проявлять страх. В плане тренировок ответ Эден называется зоной комфорта. Верно, весьма неприятно складываться пополам от пронзающей желудок боли, переползать с кровати в ванную и назад, закрываться от мира, потому что уже не можешь выслушивать поток советов и жалостливые взгляды людей вокруг тебя, мучиться из-за диареи по десятку раз на день и постоянно находиться среди врачей, проходя обследования и переливания… и все это знакомая нам безопасная зона. Как и описала ее Эден, это знакомая нам жизнь.
Подсознательно эта жизнь стала предпочтительнее любой альтернативе болезни.
Некоторые объясняют это тем, что без болезни им пришлось бы разбираться с проблемами, с которыми они не знают, что делать, например обучением в университете или поиском работы или с функциями супруга и родителя. Многие пациенты описывают болезнь как «передышку» от мира, своего рода отпуск, потому что у них нет другого способа найти для себя это время. Или им просто не хватает для этого способностей. Мы можем провести всю свою жизнь в зоне комфорта и не осознавать, что именно сознание выбирает ее для нас. Это не хорошо и не плохо; просто это так. Например, я много лет страдала от возвращающегося воспаления в мочевыводящих путях. И лишь через почти 25 лет борьбы, когда я стала полностью зависеть от антибиотиков, появилась мысль, что, возможно, воспаление было подсознательным способом моего тела попытаться сказать мне что-то и что мне нужно было искать альтернативные способы борьбы.
Зигмунд Фрейд, отец современной психологии, выделил два способа выразить тревожность.
1. Объектная презентация. Тело выражает тревожность физически. Например, ребенок плачет, потому что ему некомфортно, он не может выразить это словами. В какой-то степени он может быть болен, поскольку не знает, как выразить свои потребности вербально.
2. Словесная презентация. Мы вербально выражаем наши тревоги, говорим об эмоциях и потребностях. Это уже более зрелая стадия, на которой малыш учится говорить, на примере родителей учится выражать свои эмоции и способен рассказать о потребностях, боли и желаниях с помощью слов. Человеку, который так и не научился выражать эмоции, который вырос в обществе, не разрешающем их, будет сложно выражать себя вербально. Но потребность в таком выражении никуда не исчезнет. Вот почему тело берет на себя эту роль, как и делало в детстве. Это ведущий принцип, если говорить кратко и ясно, психосоматических симптомов.
Вот как мудрое тело Эден выражало ее боль и отчаяние посредством болезни. Зона комфорта Эден стала болезнью Крона, которая мучила ее тело в течение многих лет. Я заглянула в глаза Эден и спросила ее:
– Были ли другие причины, которые мешали тебе поискать другую терапию?
– Я умела отлично все скрывать. Я была полна секретов и загадочности, – ответила она с застенчивой улыбкой. – С самого детства я привыкла к тому, что мне по-настоящему не верили и меня не слышали, поэтому я научилась все скрывать. Я умалчивала о том, что мне больно. Скрывала кровавую диарею, не рассказывала об изнасиловании. Мне так хорошо это удавалось, что я успешно скрывала такие вещи и от самой себя. Благодаря тому, что я прятала болезнь, она стала меньше присутствовать в моей жизни. Бывали периоды, когда я практически могла жить «как обычно». Ну знаешь, эта невинная вера в то, что «если об этом не говорить, оно не будет существовать». Мне было комфортно жить вот так. А еще я испытывала чувство вины. Ненавижу его, но виновной я себя чувствовала очень много лет. Из-за болезни, из-за того, что она вредила моей семье, разрушала жизнь. Чувство вины по отношению к моей семье и детям. Вина перед врачами и терапевтами. Я виновата. Потому лучше об этом не говорить, чтобы не чувствовать это снова.