— Роскошно! А на машинке стучать ты можешь?
— Немного.
— А с гектографом не приходилось иметь дела?
— Нет, но я научусь.
— В сарай можно пройти так, чтобы отец не заметил?
— Нет, но в пять часов он уходит по вызовам и раньше чем в половине девятого не возвращается.
— Больше никого нет в доме?
— Нет. Наша уборщица и кухарка мадам Тьери уезжает сразу же после пяти, ужин я готовлю сама.
— А в случае необходимости ты сможешь перепечатать и размножить материал между пятью и восемью часами?
— Смогу. А какого характера материал?
— Листовки.
— И сколько их надо сделать за это время?
— Четыре или пять тысяч. Разложить их в пачки по пятьсот и отнести одному торговцу, адрес его я тебе скажу. Он будет знать тебя под именем…
— Это необходимо?
— Да.
— Ты тоже имеешь подпольную кличку?
— Разумеется! Для большинства люден, с которыми я работаю, я Клод. Анонимность — наша защита.
Он достал из кармана окурок, раскурил его и с наслаждением затянулся.
— Ну, так как же с именем? Скажем, Регина?
— Пускай будет Регина.
Какая-то маленькая, согнутая пополам старушка, спрятанная под огромным зонтом так, что, казалось, зонт плыл по воздуху сам, а она только держалась за его толстую ручку, остановилась рядом и внимательно, с любопытством взглянула на них из-под зонта.
— Ох, голуби мои, да вы же простудитесь, если будете стоять на морозе!
Они улыбнулись ей, и старушка пошла своей дорогой, постукивая палкой, как слепая.
— А бабуся права, — сказал Жюль Грак. — Идем перекусим что-нибудь. Я угощаю.
В эльзасском ресторанчике на противоположной стороне площади было пусто. Они заняли столик в глубине зала: Мари-Те сняла меховую шапку и расстегнула шубку, а Жюль платком вытер ее мокрые волосы.
— Неужели ты такая нелюбопытная?
— О чем ты, Гай?
— Ты до сих пор даже не спросила названия, — он понизил голос, — названия организации, в которой будешь работать.
— Видишь ли, для меня существует одно: движение Сопротивления. Сейчас это самое главное.
— Как для кого. Так вот, речь идет о ФТПФ.
— А именно?
— Франтиреры и партизаны Франции, — прошептал Жюль.
— Очень романтично!
Официант принес заказ. Когда они остались одни, Жюль уточнил задание:
— После обеда мы перенесем типографию на новое место. Потом они стали говорить о покушении, совершенном накануне.
IX
Вернер постучал в двери. Трижды, несмело.
— Войдите!
Голос фон Шульца. Наверное, снова раздражен неудачами. В металлическом и холодном, как крупповская сталь, голосе ни одной человеческой нотки.
Вернер не решался. Слишком хорошо знал, какое зрелище ждет его за дверьми. А он предпочитал ничего не видеть и не слышать.
За эти годы Конрад Вернер приучил себя ничего не замечать. Погромы с целью “очищения”, “профилактические” аресты, сожжение живьем, массовые экзекуции. Он был мелким служащим на Вильгельмштрассе и не пытался стать членом нацистской партии, но шеф сам предложил ему вступить в партию. В одни прекрасный день его отправили на службу в гестапо, в секретариат полковника Ганса фон Шульца. Два года назад. И с тех пор…
Он вошел. Ганс фон Шульц сидел в рубашке за столом и нервно крутил в руках карандаш. Синяки под глазами оттеняли бледность его лица. Бесцветные, как будто они выцвели от постоянного искусственного освещения, глаза беспокойно блестели. Кальтцейс сонно клевал носом, и при каждом его движении по-детски припухлые щеки вздрагивали, как бедра годовалого поросенка.
В ярком свете хрустальной люстры поблескивали их потные, маслянистые лица.
И только Пасть выглядел почти бодро. Поудобней усевшись в кресле, он, казалось, ждал новых приказаний. Ганс фон Шульц, с которым он работал вот уже шесть лет, видел однажды, как Пасть целую неделю вот так же не спал. Но время от времени, чтобы “поддержать тонус”, он пил немного кофе. Крепкого черного кофе, который он сам приготовлял и в котором понимал толк.
Француз, которого они допрашивали со вчерашнего вечера, лежал на полу, бледный и окровавленный… Он истошно стонал — еле слышно, все время на одной ноте. Стон больного, над которым смерть одержала верх.
Вернер отвел взгляд, прошел по комнате и поставил перед фон Шульцем бутылку.
— Вот коньяк, который вы приказали принести, господин полковник.
— Благодарю, можешь идти.
Вернер повернулся на каблуках. Он уже приблизился к дверям, когда француз перестал стонать.